Страница 85 из 87
— Поработаю, — уступила Татьяна.
— Спасибо и на этом.
Действительно, через неделю в Большие Горелики на смену Татьяне приехала бывшая старшая медсестра из районной больницы. Можно было бы и уезжать, но тут заболела Полина Осиповна, и Татьяна не решилась оставить ее.
— Едь, едь, — уговаривала ее сама Полина Осиповна, — поправлюсь я, а тебя заждались, поди...
Но видно было, что страшно ей остаться больной без присмотра Татьяны, а чужому человеку не очень-то доверяет...
Так вот еще протянулись две недели.
А в день отъезда вся деревня от мала до велика вышла к околице провожать Татьяну. Из Заполья пришла и старушка Макаровна.
Матвеев, отворачивая лицо, сказал:
— Опять, дочка, расстаемся с тобой... Ты уж того, не забывай нас, письма пиши. А когда в отпуск там или как, приезжай с дочкой. Мы всегда рады. Грибочки-то не позабыла взять?
— Не забыла... Спасибо вам, Иван Матвеевич! И вам, Полина Осиповна!
— Борова забьем к ноябрьским праздникам, свининки пришлем...
— Ну что вы, не надо.
— Сами знаем, что надо, а что не надо. В Ленинграде-то, поди, голодно еще...
Сунула в телегу узелок с гостинцем и Макаровна. Да и другие клали, кто что имел.
Председатель колхоза произнес короткую речь:
— Мало ты у нас пожила-поработала, дорогая Татьяна Васильевна! Жаль нам с тобой прощаться сегодня... Но благословляем в путь и желаем счастья тебе и дочке твоей!.. Хорошую память о себе оставляешь, а это самое главное, чтоб память хорошую оставить! Труженикам Ленинграда кланяйся от колхозников Новгородчины нашей. Передай им, что не пожалеем сил, чтобы... В общем, все силы приложим! Не поминай лихом! — И он обнял Татьяну и поцеловал трижды. — Давай, Тимофей!
— Но-о! Пошла, родимая! — Троха взмахнул вожжами, и лошадь ленивой трусцой двинулась с места.
Татьяна все махала рукой — и ей махали провожающие, — покуда они не свернули в лес, откуда уже не видать деревни Большие Горелики.
— Когда до Руссы доедем? — спросила она Троху.
— Бог даст, к вечеру доберемся. Я знаю заброшенную дорогу, она покороче большака будет.
Колеса дробно стучали по гати. Оба молчали. Так, молча, и доехали до большака, где нужно было поворачивать на Старую Руссу. Здесь их нагнал грузовик. Татьяна хотела перебраться в машину, чтобы быстрее и не гонять зазря лошадь. Но Троха обиделся.
— Как знаешь сама, — сказал, поджавши губы. — Тпру-у! — остановил он лошадь.
— Давай быстренько! — поторопил шофер.
Татьяна посмотрела на угрюмое Трохино лицо и махнула рукой.
— Поезжайте! — сказала шоферу. — Куда мне спешить?..
ГЛАВА XXXII
Клава была на седьмом месяце беременности, и Захар Михалыч категорически запретил ей ходить с ними на строительство дома. Хоть она и не делала тяжелой работы, а все-таки!.. Мало ли что. Обычно и Наташка оставалась с нею, а тут, как нарочно, внучка упросила Антипова взять ее с собой. Он согласился, о чем после и пожалел, потому что, останься она с Клавой и в этот раз, ничего бы не случилось...
Когда они, уставшие, голодные, вернулись домой, оказалось, что не приготовлен обед.
— Как же это? — Антипов строго смотрел на дочь. — Дня тебе было мало?
— Я ездила на барахолку, — призналась она.
— За каким лешим тебя понесло туда?
И Клава рассказала, что продала чайный сервиз — за две с половиной тысячи, — чтобы купить Анатолию пальто. Он по-прежнему ходит в шинели.
— Какой сервиз?.. — удивился Захар Михалыч.
— Голубой, с золотым ободком.
— Да как ты посмела! — взвился он. — Кто тебе разрешил распоряжаться?!
— А что особенного? Сервиз нам не нужен, а Толе ходить совсем не в чем. Стыдно даже. Заместитель начальника цеха, а ходит в драной шинели...
— Стыдно?! А ты подумала, что́ продаешь?.. — Он был не на шутку взбешен.
— Господи, — сказала Клава, — подумаешь, какая важность! Если завещание оставлено Наташке...
— Замолчи! Не в том дело, говорят тебе, кому оставлено, а в том, что не нами нажито, не нами сбережено — не нам, значит, и торговать!
— По-твоему, пусть эти чашки с блюдцами стоят без толку, а Толя пусть носит рвань?
— Солдатская шинель не рвань! Ею гордиться надо! Не реви! Ишь моду взяла — чуть что, в слезы. Смотреть противно.
— Тебе на всех противно смотреть, — всхлипнула Клава. — Только о себе думаешь...
— Клава, ты с ума сошла! — крикнул Анатолий.
— А ты молчи! — Она схватила с комода пачку денег и швырнула на стол. — Подавитесь этими деньгами!..
— Истеричка! — поморщился Антипов. — Хуже последней базарной бабы!
— В самом деле, — сказал Анатолий. — Черт с ним с пальто. Получу премию за предложение, и купим. А не купим, тоже обойдусь. Возьми себя в руки, тебе нельзя волноваться...
Клава вскочила.
— Ах, волноваться мне нельзя?.. — Она смотрела на мужа полными гнева и презрения глазами. — Пожалел, да?.. Думаешь, я не знаю, где ты был в ту ночь?.. Все знаю!
— Что ты знаешь? — опешил Анатолий. — Я же объяснял, что ночевал на вокзале...
— На вокзале! — передразнила она. — У шлюхи ты ночевал, у сестры этой Артамоновой!.. Я молчала долго, теперь не буду, не буду!..
— Ты выйди-ка, оставь нас, — велел Захар Михалыч зятю и, когда Анатолий ушел, спросил: — Кто тебе сказал это?
— Люди, люди сказали!
— Не ори, я не глухой. Так, значит, люди сказали... Ну, а если эти самые люди тебе еще что-нибудь скажут?..
Клава, насупившись и всхлипывая, молчала.
— Ты кому больше веришь: болтунам с длинными языками или мужу, отцу твоего будущего ребенка?
— Но это же правда...
— Что правда, что?
— Ну... — Она подняла заплаканное лицо.
— Что он в гостях был? Да, был. И что же из того?.. Он не в лесу живет, а среди людей, в коллективе. Виноват, что не предупредил?.. Допустим, виноват. Так он и повинился.
— Из гостей-то он ушел не один...
— Ушел, пришел... Проводил женщину домой, и правильно сделал. На то он мужчина. Прилично разве бросить женщину ночью на улице?
— Говорят, он остался у нее...
— Говорят, говорят! Тьфу!.. Меньше слушай, что говорят. Как ты собираешься с человеком всю жизнь жить, если, не проживши года, уже сомневаешься в нем, не веришь?..
Тихонько приоткрылась дверь. Наташка просунула в комнату голову. Глазенки у нее были настороженные, испуганные.
— Дедушка, — сказала она, — вы ругаетесь или громко разговариваете?
— Разговариваем, — сказал Антипов. — А ты ступай, ступай к дяде Толе. Мы скоро.
— Не надо ругаться. — Она прикрыла дверь.
— Ты слышала когда-нибудь, — продолжал Захар Михалыч, расхаживая по комнате, — чтобы твоя мать меня упрекала в чем?
— Тебя не за что.
— Есть и было за что. Вот и ты не всегда довольна мной. И у твоей матери бывали причины выражать недовольство. И выражала, не думай! Только ни ты, ни Михаил не слыхали этого, потому что все неприятности между нами решались. Не ребенок уже, в матери готовишься, пора научиться сдерживать себя!.. Распускаться станешь — прямо говорю тебе — ничего хорошего не получится.
— Боюсь я, отец...
— Чего боишься?
— Вдруг Толя разлюбил меня.
— Дурочка! — ласково сказал он. — Если любил, так скоро не разлюбит... Любовь, дочка, не в том, чтобы во всем потакать друг дружке. И спорят люди, и ругаются, без этого не бывает живой жизни — это тебе не книжки и не кино. А вот зло на сердце держать — нельзя! — Захар Михалыч подошел к дочери, погладил ее. — Есть что сказать — скажи и забудь... Ну, ну! Приведи себя в порядок, и чтобы я больше никогда такого не слышал и не видел. Твой муж — порядочный человек...
— Правда? — с надеждой спросила Клава. — Ты не обманываешь меня?
— Какой мне смысл обманывать? А в следующий выходной поезжайте и купите пальто.