Колония

Кстати, про англичанина, сказал Михал. Как он там?

Только что вернулся, сказала Марейд. Примерно неделю там провел.

Под дождем? — уточнил Михал.

Безвылазно.

Ну и жизнь.

Она рассмеялась.

Пахнет от него соответственно.

Михал ткнул пальцем в окно.

Легок на помине.

В кухню вошел Ллойд — чистый, бритый.

Надеялся, что чаю нальют, сказал он. И, может,

еще и покормят.

Марейд налила ему чаю, дала две плюшки. Он намазал обе маслом и вареньем.

Ну и как оно там?

Отлично, Михал. Хорошо работается.

Дождь иногда идет.

Ллойд нахмурился.

Очень часто, Михал.

Тяжко оно там-то.

Да. Очень.

Но вы сдюжили.

Правда?

Ну, вернулись же.

Ллойд пожал плечами.

Выходит, да. Сдюжил, пожалуй.

Он съел первую плюшку.

А вы чего здесь, Михал? В воскресенье-то.

В среду базарный день. Завтра телку повезем. На вашей лодке?

Вплавь ей далековато.

Ллойд улыбнулся.

Можно мне с вами?

Михал покачал головой.

Не для вас оно, мистер Ллойд.

Я на этот раз лучше справлюсь, Михал.

Не для вас, мистер Ллойд. Вы лучше с берега

поглядите.

Ллойд съел вторую плюшку.

Когда отходите?

Рано.

Во сколько?

В шесть из бухты.

Отлично. Буду на месте.

Ваше дело, мистер Ллойд.

Ллойд вернулся в коттедж и спал до вечера, пока Джеймс не постучал в дверь и не позвал ужинать. Дождь перестал. Ужинали жареной рыбой, картошкой и капустой.

Спасибо, миссис О’Нил. Было очень вкусно.

Она положила ему добавки. Массон подался вперед и громко произнес.

Caithfidh muid Gaeilge a labhairt.

Потом повернулся к англичанину.

Простите, Ллойд, нам нужно говорить по-ирландски.

Да ладно тебе, Джей-Пи, сказал Михал.

Нет, Михал. В этом доме говорят по-ирландски. А то, что меня неделю не было, не считается? — спросил Ллойд.

Нет. На этом острове говорят по-ирландски.

И сколько мне еще там сидеть?

Да вы его не слушайте, мистер Ллойд.

Нет, уж лучше выслушаю, Михал. Сколько мне

еще сидеть на краю утеса без нормальной еды и отопления. Без водопровода.

До отъезда, сказал Массон.

Ну вы и шутник, Джей-Пи, сказал Михал.

Ему тут вообще не место, Михал. Нужно ввести

запрет на въезд англоговорящих на этот остров. Михал засмеялся.

Как в музей, что ли, Джей-Пи?

Речь скорее идет о консервации.

То есть как в зоопарк?

Ирландоговорящий остров большая ценность,

Михал.

Не дело, Джей-Пи, запирать людей на острове только потому, что они говорят по-ирландски.

Дело, если речь идет о сохранении языка.

И других сюда не пускать, потому что они не

говорят по-ирландски, тоже не дело.

Это ваш остров. Вы можете поступать как захочется.

Да уж, шутник из вас еще тот, Джей-Пи.

Вот как? У вас остался последний шанс на спасение языка.

Ллойд наклонился к Массону.

Вы лингвист?

Да.

Мне казалось, задача лингвиста — наблюдать, сказал Ллойд.

Я и наблюдаю.

А вот и нет. Вы вмешиваетесь. Мутите воду.

Язык умирает прямо на наших глазах. Стоит мутить воду, чтобы его спасти.

Но это не ваша работа, сказал Ллойд. Не компетенция лингвиста.

Теперь — моя.

Ллойд вздохнул.

Мне прямо сейчас уходить? Или можно съесть десерт? Выпить чаю?

Бан И Нил поставила перед ним кусок торта, налила чаю.

Спасибо, миссис О’Нил.

Он выпил, съел.

И сколько он еще протянет? — спросил Ллойд. В смысле язык.

Если Джеймс останется на острове, его дети будут говорить по-ирландски и по-английски, а может, и внуки тоже.

А если нет?

Если он уедет, дети, скорее всего, будут говорить по-английски, владея при этом ирландским. А вот внуки будут говорить только по-английски.

То есть надежды нет, сказал Ллойд.

Есть, но чтобы обратить паттерн вспять, нужны усилия всей нации.

Михал вздохнул.

Да уже пытались, Джей-Пи, сказал он.

Ирландоязычные территории нужно взять под охрану, сказал Массон, вкладывать средства в создание рабочих мест, чтобы носители языка оставались жить на западе.

Да никто тут не остается, Джей-Пи. Никто не хочет.

Так нужно заставить, сказал Массон.

Как?

Платить таким, как Джеймс, чтобы они жили на острове и говорили по-ирландски.

А если я не хочу здесь жить? — спросил Джеймс. Ты никуда не уедешь, Джеймс, сказал Франсис. Захочу — уеду.

Франсис покачал головой.

Ты единственный мужчина в доме.

Ты не можешь меня заставить, Франсис.

Ты не можешь оставить женщин здесь одних.

Я могу делать, что хочу, Франсис. И ехать, куда хочу.

Франсис откинулся на спинку стула.

Нет, Джеймс. Не можешь.

Марейд встала собрать тарелки и чашки, ножи и вилки.

А что, большая беда, если язык исчезнет? — спросил Ллойд. И все будут говорить по-английски?

Это их язык, сказал Массон. Он уникален.

Ну, и?

В нем заключена их история, мышление, существование.

Михал подтолкнул тарелку и чашку к Марейд. Вытащил из внутреннего кармана куртки сигарету.

Да уж, Джей-Пи, ты просто конченый романтик. Правда?

Михал закурил.

Это язык, Джей-Пи. Чтоб друг с другом разговаривать. Покупать хлеб в магазине. Ничего больше.

Джеймс выбрался из кухни, выждал снаружи, пока Ллойд не вернулся к себе в коттедж и не ушел наверх в спальню. Побежал в будку на утесах, добрался туда к темноте. А что, нельзя разве? Это я ему ее показал, закат еще не успел догореть, когда он ступил в россыпь консервных банок на полу, тут же грязная посуда и жуткая вонь кислого молока и застоялой мочи. Постель не убрана, как будто художник только что из нее выбрался, одежда свалена на пол или скомкана и закинута на полку. Джеймс нагнулся, поднял брюки, но потом одернул себя: не ты тут бардак устроил, Джеймс Гиллан. Да, но будка-то моя. На мольберте едва начатый пейзаж маслом: утесы, внизу рядом с ним стопка рисунков, карандашом и углем. Джеймс зажег керосиновые лампы, раскрыл дверь пошире, впуская свежий воздух. Сел на пол, стал просматривать рисунки — море и утесы, — покачивая головой при переходе от одного к другому, слишком плоско, мистер Ллойд, вовсе вы не понимаете, как свет устроен, он у вас на поверхности моря, но так же не бывает, верно? На самом деле он уходит в глубину, зарывается в воду между волнами, точно птица, озаряет море не только сверху, но и снизу. Я вам покажу, как надо, мистер Ллойд. Если позволите. Если дадите свои краски. Джеймс затопил печку, согрел чайник, заварил чая, утешаясь тем, что

Ллойд крепко спит, а больше никто не явится на утесы в поздний час, они по большей части и вовсе не выходят за деревенскую околицу, слишком старые и тупые. Он сел на кровать и, жуя засохший брак и прихлебывая черный чай, стал рассматривать рисунки птиц, приклеенные липкой лентой к стенам: похоже, чайки, только головы маловаты в сравнении с телами, будто голова крачки на теле чайки, так что и тут вам еще надо набить руку, мистер Ллойд. Джеймс допил чай, доел булку, лег, притянул колени к груди, осторожно, чтобы не задеть рисунки, сваленные в изножье кровати, стал смотреть в окно, как гаснет свет, наступает ночь, прямо мальчик-Златовласка, только это мой домик, и кровать эта рано или поздно станет моей, хотя запах у нее не тот, что у моей, у маминой, у бабушкиной, у прабабушкиной. Все эти женщины, обо всех я должен думать. Так, значит, пахнет мужчина? Так пахло и от моего отца? Так пахло для мамы, когда она ночью ложилась с ним рядом, и для меня, когда я лежал между ними? Франсис пахнет по-другому, совсем не так, здесь запах масла и краски смешивается с потом и затхлостью, бумагой, карандашом, льняным маслом. С Франсисом все иначе. От него пахнет дымом, потом, солью и морем. И рыбой. Запах рыбы на нем всегда, даже если он только что помылся, а я терпеть не могу этот запах, запах рыбы, зато мне нравится этот запах, ваш запах, мистер Ллойд, запах художника, англичанина. Ты только представь себе такое, Франсис Гиллан: кому-то нравится запах англичанина, Англии. После всего, что они с нами сделали, Джеймс Гиллан, тебе нравится запах англичанина. Предатель. Изменник. Отрубить ему голову. Ноги. Руки. Колени. Пулю мне в мозг за то, что мне нравится этот запах. За то, что он мне больше по душе, чем твой запах, Франсис Гиллан, запах этой паршивой рыбы, запах того, как ты липнешь к моей маме, как бегают за ней твои паршивые глазки, твои вечно похотливые глазки — и с чего мне должен нравиться твой запах, Франсис Гиллан, твой липучий рыбный запах? А запах можно нарисовать, мистер Ллойд? Написать краской? Вы когда-нибудь пробовали? Вы можете нарисовать мой запах? И каким он окажется? Мой запах? Запах кролика? Курицы? Или от меня уже пахнет рыбой? Может, рыбой от меня пахнет от рождения. Сын и внук рыбаков, которые утонули, легли на морское дно, чтобы там вечно пахнуть рыбой. Он забрался под одеяло, поворочался, вбирая в одежду и кожу краску и пот художника, карандаш, уголь и масло, ворочался долго, пока не уверился, что пахнет не рыбой, а чем-то другим, краской и маслом, пусть все увидят, что мне нужно отсюда уезжать, что я не рыбак, не правильный островной мальчик, я из тех, кому место не здесь, не там, где я должен заниматься мамой, бабушкой, прабабушкой, а теперь мне еще всучили этот родной язык, чтобы я и им занимался, чтобы спасал еще и эту родню, спасал всех, кого на меня повесили. Не хочу я тащить на себе столько родни.