Здравствуй, Аннабелль

— Папа, все твое внимание было какой-то фальшивкой. Тебе ведь по-настоящему никогда не было интересно, что со мной происходило. Ты играл в заботу, только ради того, чтобы выяснить что-нибудь, учуять и наказать меня, тыкнуть носом в мои недостатки.

— На то я родитель. Показывать твои недостатки и подсказывать, что с ними сделать.

— Я должна быть идеальной, по - твоему? — усмехнувшись, спросила девушка.

Отец натянуто улыбнулся.

— Стремиться к совершенству. Быть ухоженной. Приятной. Хорошо учиться. Не грубить. Не обманывать. Вот какой должна быть моя дочь, а не вот «этим».

— Смешно, очень смешно. О честности мне сказал человек, постоянно врущий маме. Пап, так что насчёт переезда? Почему ты запрещаешь мне это?

— Я все сказал, ты не доросла до свободы. Свободой нужно уметь распоряжаться, иметь голову на плечах, а не бегать, как сумасшедший и делать ерунду. Когда я увижу, что ты выросла по-настоящему, мы поговорим. А пока – домашний арест на неделю.

— Домашний арест на неделю? Пап, мне восемнадцать, я закончила школу. Ты не можешь посадить меня на домашний арест, и рассуждать о моей, блин, свободе. Это на работе ты всех садишь в тюрьму, а мы дома, не играй в копа, — прокричала Аннабелль, чувствуя нарастающее напряжение внутри.

Отец посмотрел на неё исподлобья. Аннбелль заметила, что костяшки ее пальцев побелели. Она ощущала себя будто в лихорадке – в голове туман, на лоб выступили капли холодного пота.

— Я могу, потому, что я несу за тебя ответственность. Влипнешь в очередные неприятности, нам с матерью придётся тебя вытаскивать. О твоём переезде речи быть не может, забудь.

— Я тебе докажу, — сказала Аннабелль, — и что имею право на свободу, и что не дура. Специально тебе докажу. Может быть, ты меня тогда полюбишь, а не будешь делать такой вид, подсовывая деньги и подарки. Все началось в день, когда ты не повёз меня в школу. И если бы ты меня отвёз, то многих событий просто бы не случилось. А может быть, случились, но другие.

— Что ты собралась доказывать? Мне ли не знать, ты прибежишь через два дня обратно и будешь проситься домой.

— Куда прибегу? К вам? Разберитесь со своими жизнями до того, как лезть в мою, — срывающимся голосом проговорила Аннабелль.

— Иисусе, ты невыносима! Мое отцовское слово – нет. Твои доводы, рассуждения, мне не интересны. Я не хочу ничего об этом знать. Монреаль – большой красивый город, здесь много перспектив.

— У кого? У тебя, да? У меня нет их. Я не знаю, кем хочу быть, потому что ничего не смыслю в бизнесе и терпеть не могу цифры. Мне вообще ничего не нужно, и пока я отсюда не уеду, это продолжится.

— Как же сильно ты ошибаешься, глупая девочка, — сказал отец строго, — это все от твоего образа жизни, тебе ничего не надо, потому что ты потеряла цель в жизни. Не то окружение, не тот человек рядом. Нет, нет и ещё раз – нет.

— Я ненавижу тебя, пап, — произнесла Аннабелль, больше не сдерживая слез, — ты не представляешь, как сильно я тебя ненавижу. За все мои слёзы и страдания.

— Ненавидь себя. Все, что с тобой случилось, дело твоих рук. Ничьих больше. Время придёт, ты поймёшь, будет поздно, но ты поймёшь, — хриплым голосом пояснил отец. — И ненависть свою заберёшь.

— Никогда, — сжав в руках край футболки, прошипела девушка, — никогда не прощу тебя. Мне плевать на твои слова. Я тебя ненавижу!

— Сегодня я пришёл поговорить, подумав над словами матери, может быть, стоило тебя отпустить? Твое поведение, твои слова показали – ты не заслуживаешь ничего хорошего, пока не исправишься. Все заслуженно. Даже твои одноклассницы не выдержали и избили тебя, потому что с твоим характером суждено отгребать по полной, — кулак отца устремился в подушку, лежавшую на кровати.

Он больше ничего сказал. Аннабелль проводила взглядом его фигуру. Отец громко хлопнул дверью, со стены упал семейный портрет и кусочек рамки отломился. Несколько минут девушка сидела в полной тишине, трясущиеся руки потянулись к лицу, хотелось закрыться от всех, закрыть своё лицо навсегда и молчать, замолчать навсегда. Отец делал с ней это каждый раз, каждый разговор заканчивался полным провалом. Она с самого детства пыталась делать все, чтобы папа ее полюбил. Она хорошо училась, только, чтобы услышать ее похвалу. Она слушалась его, приходила к нему за советами, только папа всегда любил больше работу. Когда она слышала, что отец говорит про нее, как оскорбляет, Морган осознавала – он наполнен ненавистью от ушей до пят. Он жалел о том, что когда-то создал семью, что у него появилась дочь, что нужно работать над отношениями, тогда все станет лучше.

С детства она искала внимание папы. Получая его только в виде постоянных замечаний, придирок и дурацких фраз.

В тот момент глаза девушки открылись. Все это время – не мама была монстром, монстр был он – Эмметт Морган. В тот момент, видимо, остатки воли у неё сломались. Она написала сообщение Адаму о том, что потихоньку складывает вещи. Она проверила свои чемоданы под кроватью, достала ещё один и судорожно скинула свои вещи, захлёбываясь в слезах.

Аннабелль был уверена. Где угодно, хоть на другом конце света, ее жизнь сложится лучше, чем в этом дурацком городе.

45. Творил и вытворял

Наше время

Творческие люди никогда не бывают психически здоровыми. Есть два пути почему — способности творить приходят с рождениям вместе с расстройством психики, либо же — человек начинает творить, потому что не выносит реальность с ее серыми красками, потихоньку сходя с ума.

В одиннадцать лет научился играть на гитаре, в тринадцать написал первый рассказ, а дальше больше. Творчество закрутило его в вихрь, не давая ни минуты передышки. Уильям с годами начал сожалеть о том, что не связал жизнь со спортом. В спорте есть потолок, предел. Однажды ты становишься чемпионом мира или берёшь золоту на Олимпийских играх, и все...план выполнен. Есть ли потолок в творчестве? Сколько книг нужно написать, чтобы одна из них «выстрелила»? Какая картина не потеряет актуальности и через сто лет? Кому посвятить стихи, которые будут читать каждый день? Ответов на вопросы никто не давал, поэтому Уильям продолжал творить.

Но порой его сковывал страх.

Страх чистого холста или белого листа. Страх начать что-то заново. Кто как не Уильям знал это, как страшно начать что-то новое. Кто как не Уильям знал, что люди цепляются за неудачи сильнее, чем за успехи. Они способны разодрать тебя в клочья, если что-то пошло не по плану, забывая о том, как раньше было хорошо.

Мысли в голове никогда не затыкались. Он сомневался, существуют ли люди, у которых в голове не бесконечные шумы. Он многое бы отдал взамен за чистую голову. Что бы отдал? Умение писать хорошие тексты, которые вызывают у людей эмоции? Знание трех языков, на которых свободно говорил? Бесконечный запас цитат из более тысячи книг, которые прочел за всю жизнь? Отдал бы наверное, поменялся бы с кем-нибудь, менее умным, но более живым. С глупеньким человеком, у которого нет границ, поэтому все желания сбываются. С недалеким, у которого почти нет страха показаться несуразным.

— Сука, — выругался он, — сил больше нет.

Снова чистый листок бумаги. Уильям мог сидеть часами и сутками над первым предложением. Старался придумать что-то цепляющее, но не «желтушное». Яркое, не не кричащее. Старался создать то, что покажется мастерство, но не получилось ничего, даже дурацкого набора слов. Поэтому вокруг рабочего стола, на столе, под столом, везде — валялась смятая бумага. Черновые варианты статей он писал именно руками, не печатал. Так бы всю жизнь и просидел с листками и ручками, но ноутбук стал верным другом, хранившим тексты в целости и сохранности. С характером Воттерса, можно было посомневаться в том, горят ли рукописи. У него бы горели, еще как.

Писал. Зачеркивал. Снова писал. Снова зачеркивал. Выкидывал. Так до бесконечности. Поэтому они с Франсией все еще жили раздельно. С девушкой рядом он бы стеснялся творить так, как творит.