Плач домбры

Теперь, когда нукеры из Тохтамышевой своры отобрали и пайцзу, и письмо муллы, ему оставалось полагаться лишь на свои силы и сметку. Одно-единственное утешение — старая домбра. Ладно, хоть на нее никто не позарился, отдали обратно.

Сославшись на то, что его разлучили с караваном, Хабрау мог бы и повернуть домой. Он было и собрался, но все же сообразил, насколько это будет опрометчиво. Разве такая эта дорога, чтобы одолеть ее в одиночку?

Без лошади, без пайцзы. И еды ни кусочка. Так он поневоле пристал к дервишам и, слушая их удивительные рассказы, зашагал в славную столицу Хромого Владыки. Где тьма застанет, там и ночевка, что бог пошлет, тем и сыты.

Стояла самая жаркая в этих краях пора, называемая саратан. Солнце вставало в дымке, потом светлело, разгоралось, огнем палило, Хабрау иссох, почернел, как головешка. Случалось, что и падал на землю без сил. Спасибо, спутники не бросали его. Дервиши, которые бренную свою жизнь посвятили поискам истины и справедливости, силы свои клали, чтобы обучить детей человеческих благочестию, на такой грех пойти не могли. Оно конечно, при случае и эти благочестивые души о своей праведности забывали и пропитания ради мелким воровством не брезговали. Заблудшую ли козу или овечку прирезать и съесть, хлеба ли, плодов ли с дерева прихватить, когда хозяин не видит, — это для них ничего не стоило. Впрочем, у здешнего мусульманского люда и так уже голова кругом шла от благочестия, дервишей они почитали за святых и охотно поили-кормили их.

Среди попутчиков Хабрау были и арабы, и персы, и тюрки. Дервиши, исходившие весь Восток вдоль и поперек, свободно говорили на многих языках. Были среди них и такие, что учились в самых прославленных медресе, постигая учение великих философов. Когда Хабрау немного разобрался в сути споров, освоился с их языком, он стал с жадностью слушать беседы. Чуткий, жаждущий познаний ум его каждую новость, каждый дастан из уст своих спутников, удивительные случаи поглощал, как иссохший песок поглощает воду.

Только с одним не соглашался джигит-полуязычник. О чем бы ни говорили дервиши, все дела они откладывали на потом, на «мир иной». Все радости, все горести бренного мира — сон обманчивый, ветер мимолетный. Что бог послал, тому и радуйся, тем и живи. Богатство, роскошь ли, разор или нищета — все преходяще, все минет. С сильным не борись, с обидчиком не судись.

Нет, таких посылов Хабрау принять не может!

Немного он прожил на свете, но что видел и слышал, что успел понять, все говорило против того, во что веровали дервиши. Отчего же тогда ордынцам, которые считают себя правоверными мусульманами, не довольствоваться тем, что аллах послал? Радуйся и живи! Нет же, не довольствуются и раздирают башкирские земли. И войны, и кровавые усобицы, измена и коварство — не ради ли того богатства, обманчивого и мимолетного, как толкуют дервиши?

И что особенно удивляло Хабрау — это как они относятся друг к другу. Еда и питье всем поровну, заболеет кто — все вместе выхаживают. А как станут на отдых, на ночевку, то такой заведут спор — сущие враги, словно для рукопашной сошлись, ни с одним словом противника не соглашаются, так бы взяли и языки друг другу оттоптали. Из диких этих перепалок Хабрау узнал, что одни из них — сунниты, другие — шииты. К тому же шестеро из дервишей-шиитов относятся к секте накешбенди, самой фанатичной, с самыми суровыми, порой даже изуверскими обычаями. Эти в самый разгар спора примутся вопить: «Ты — истинный боже, аллах! Только ты!» Повстречав кого-нибудь из местных, они становятся особенно усердными: сверкая глазами, кричат в речитатив, до хрипоты, до изнеможения славят аллаха. Лохмотья одежды, ниспадающие из-под остроконечной шляпы волосы развеваются на ветру, пронзительные голоса наводят ужас. Если кто, дескать, не будет поклоняться святому Али, грянет тому на голову божье проклятье, а на том свете будут варить его в кипящей смоле и на раскаленной сковороде жарить.

Хабрау и это в диво. Думает он, думает, вспоминает тех бакши[11], которые нет-нет да и попадаются еще в его родных краях. Те тоже извергают проклятия, но только уже на ислам, и с такой же яростью, с какой эти дервиши восхваляют его. Что мусульманская вера, что языческое суеверие — сразу и не отличишь. Однако со своими спутниками, и особенно с ретивыми шиитами, вступать в спор не рисковал. Только все, что видел и слышал, низал на нить. Но если вдруг на привале кто-то из дервишей вынимал из заплечной сумы книгу и садился читать, джигит не находил себе места.

Вот, оказывается, тоска, что горящим углем жгла ему сердце, — страсть к познанию, к книжному слову! Одна теперь тяга — скорее добраться до Самарканда, скорее избавиться от этой своей ущербности. Если он, как и его спутники, сподобится такому счастью и сможет прочитать книги великих ученых и мыслителей, он свои знания впустую, как эти дервиши, горлом не истратит, а все силы отдаст, чтобы просветить темное, не пробужденное еще сознание своего народа, вывести его на путь к истине.

Но все же к этим дервишам, которые в трудной дороге были ему верными спутниками, от бед и невзгод оберегали и, более всего, заронили в его душу первую жаркую искру мысли, раздразнили жажду к знаниям, он сохранил благодарность на всю жизнь.

Когда Хабрау вошел в Самарканд, деньги, что хранил он завернутыми в кушак, были уже истрачены все до последнего медяка. Он не знал, как быть, куда податься. Но тут помог один из спутников. Был это суфий[12], нрава тихого и лет уже преклонных. Он-то и устроил парня к знакомому мударрису в услужение.

Дом старого ученого и его медресе занимали целую махаллю[13] и расположены были в густом, как лес, саду неподалеку от площади Регистан. И хотя пришел Хабрау на чужбину, но ступил он на эту прекрасную землю и почувствовал, что тело его, измаявшееся за четыре месяца тяжкого странствия, нашло отдых и облегчение.

2

Сарыш, сильный род кипчакских башкир, владел широкими степями, раскинувшимися от Яика на север до берегов Тока.

Не было в этих краях человека богаче, человека знатнее, чем Богара, глава рода. Табуны его лошадей, словно черные тучи, овечьи стада его, словно белые облака, растекаясь, застилали долины. На сотни верст разбрелись десятки его кочевых аулов.

Почтенные богатые мужи, доблестные богатыри, мудрые, много изведавшие аксакалы только и смотрят на Богару, каждое его слово на лету ловят. Бой-баранта[14] ли завяжется, сватовство, свадьба ли, большая байга затеется, или распря из-за наследства вспыхнет — все только его слова ждут.

Куда ни приедет — его место всех выше, всех почетнее, каждый ему угодить старается. Даже погаи и те вынуждены считаться с Богарой.

Понимает Богара: хочешь жить в мире — крепи свои мышцы, то есть оружие держи наготове. И, понимая это, раздал он четыремстам джигитам каждому по сагайдаку — а в нем лук с налучником и колчан со стрелами, по сабле и по седлу с полной сбруей. О том, что они учатся военному ремеслу, ратной сноровки набираются, никто ногаев в известность не ставит. Посмотреть, так у Богары, кроме сорока — пятидесяти человек охраны, другого войска и нет. Однако войско-то есть. Старшине рода только подбородком повести — глазом моргнуть не успеешь, уже все четыреста в седлах и в полном вооружении. Вот какая палица охраняет его вольную жизнь. Оттого и другие роды косятся на эту палицу и стараются ладить с Богарой.

Уж на что Байгильде, старейшина рода сайкан, человек злой и безоглядный, выдал дочь за ногайского сотника и решился потягаться с Богарой, но почуял, что против сарыша слабоват, задавил в себе ярость, склонил голову вслед за другими и повинился. «Ты и я — оба мы черные кипчаки. Жить нужно мирно и по чести», — сказал он и отдал свою младшую пятнадцатилетнюю дочь за Аргына, сына Богары.

Однако дело вышло не совсем по чести. Вернув калым прежнему жениху, с которым дочь была обручена с детства, ненасытный Байгильде нарушил обычай. Но семья Богары на это закрыла глаза, и аксакалы вдоль шерстки погладили: в делах саясат — политики, дескать, и слегка в сторону вильнуть не возбраняется. Аргын было заупрямился — только где уж с отцом-то тягаться, где сила, чтобы от дела, коли он его надумал, отворотить?