Бурелом

— А ну, мил-человек, помоги. Выбеги на двор, расколи-ка полено. На топор.

Пришлось Платону помочь деду.

— Ты что, из новеньких? — спросил дед, когда возвратился Платон с расколотым поленом. — Я всех наперечет знаю, а вот тебя впервые вижу.

— Верно, недавно приехал. Демобилизованный я, — пояснил Платон — С Витькой Сорокиным вместе служили. — Он зачерпнул из ведра кружку воды. Вода теплая, кружка бензином пахнет.

— С похмелья, поди? — Деду, как видно, наскучило молчать — всю ночь один коротал, поговорить захотелось. — Звать-то тебя как? Платон Корешов? — Дед Севрюк присел около печки на низенькую скамейку.

— Корешов, — повторил он. — Знакомая фамилия… Да!..

— Чего? — насторожился Платон.

— Так… Был тут у нас один Корешов. Предатель: собаке собачья память…

— Ладно, я пойду! — Платон с такой силой саданул ногой в дверь, что дед даже прикрикнул на него:

— Ты что, взбесился?! Дверь с петель сорвешь!..

«Опять дед», — выскочив во двор, подумал Платон. Слова сторожа неожиданно больно задели его. И дед вдруг стал для него реальностью. И все, что случилось с ним, будто приблизилось. И впервые Платон с каким-то страхом поймал себя на мысли, что ведь он носит фамилию деда… Значит и позор деда ложится на Платона… Сердце колотилось, как тогда, когда с тросом выскочил из ледяной воды на берег. «Собаке собачья память», — Платон поежился, как от холода, хотя утро было теплым. А что, если узнают в поселке, что я внук деда Корешова? Когда ехал сюда, и в помине таких мыслей не было…

Подкатил автобус.

То, что называлось автобусом, была обыкновенная деревянная будка, поставленная в кузов грузовой автомашины и обшитая снаружи листами фанеры. При движении машины она скрипела всеми четырьмя углами. Скрипела надрывно, плаксиво, точно жалуясь кому-то на свою участь: денно и нощно возить рабочих из поселка на верхние склады и обратно, спешить за учениками старших классов в ближайшее село. Начальство ее пихало везде: и за кирпичом, и за дровами, и даже за кедровыми шишками. Такая уж участь этой работящей будки, незаметной, неказистой, обхлестанной ветками, обкусанной морозом и зноем.

— Наша будка резиновая, — в шутку отзывались о ней рабочие.

И верно. Казалось, и стоять уже негде, а в будку все лезли и лезли люди. Платона зажали между Виктором и плечистым мужчиной. Платон уперся носом тому в кадык. «Фу, ну и духота!» — старался повернуть голову, а из этой головы не выходил дед. «Чтоб ему ни дна, ни покрышки!» — в сердцах подумал он.

Все были в одинаковых белых парусиновых спецовках. Вчера и Платон получил со склада тужурку, брюки и жесткие брезентовые рукавицы. Теперь он мало чем отличался от других рабочих.

Машина, как видно, тронулась с места — будка издала протяжный скрип, потом скрип стал чаще и громче, людей стало раскачивать из стороны в сторону. Ощущение было такое, точно езда эта никогда не кончится… Наконец качание и скрип прекратились.

— Вылазь! — сразу закричали несколько голосов. Дверцы открылись. В лицо Платону пахнуло свежим утренним воздухом. Из будки, как горох, посыпались рабочие. Кто-то толкнул Корешова в бок, кто-то задел костистым локтем. Под ногами шелестело корье. Платон едва отыскал Виктора. Тот стоял около штабеля леса в окружении трех парней.

— Ну, вот и вся наша бригада! — сказал Сорокин. — Знакомьтесь. — В этих парусиновых спецовках ребята казались все на одно лицо. Даже имена их запомнились не сразу. Кряжистый и хмурый с виду парень, у которого на плече лежала рогатистая бензопила, махнул рукой, вразвалку, первым направился на лесосеку. Двое других — полнолицый и сухощавый — потянулись за ним. Платон и Виктор пошли к тепляку.

— Ребята хорошие, — говорил Виктор. — Вот увидишь. — И добавил: — Нашенские, — словно этим словом дал им окончательное определение. — Мы еще такие дела завернем!.. — Сорокин прищелкнул пальцами. — Ну, чего улыбаешься?

— Да так, — Платон хотел сказать, что рано пока что мечтать о героических подвигах, но промолчал. «Ребята, как ребята, — подумал он. — Ничего в них особенного. А тот, с бензопилой, вообще, кажется, молчун и, наверное, любит поучать…»

Над тайгой занималось ясное утро. А по распадкам, под густым переплетением еловых веток прятались еще предутренние сумеречные тени. Свой переезд Платон воспринимал, как обычное. И люди точно знакомы давным-давно. Может быть, к этому приучила армия. В армии так: перевели тебя в другое отделение, и с первого же дня солдаты — твои товарищи, с которыми ты делишь «все тяготы и лишения службы», ешь из одного котла, на привалах спишь под одной шинелью… И лишь единственное, что иногда заставляло задуматься Корешова, — это мысль: здесь земля отцов… Когда вчера в избе Поликарп Данилович пристально и как-то особенно посмотрел на него, у парня так и екнуло сердце. Нет никакого сомнения, что Корешовых многие, в том числе и Сорокины, знали и помнили в этих краях…

Неожиданно, словно из-под земли, вырос перед ними высокий пожилой мужчина. Взгляд колючий, брови насупленные. Он некоторое время разглядывал Платона.

— Инструктаж по технике безопасности проходил?

Корешов утвердительно кивнул головой. Еще вчера технорук лично проинструктировала его по всем пунктам: опасайся зависших деревьев, не находись вблизи валки, не стой между чокерами при движении трактора… Платон, говоря по правде, почти ничего не запомнил, и вид у него, вероятно, был преглупый: надо же, брякнул тогда о свидании… Но кто знал, что попутчица окажется великим начальством.

В тепляке Волошин предупредил все-таки Виктора:

— Ты своему помощнику втолкуй, что лес — не футбольное поле.

— Да он башковитый, поймет. Платон, лезь в кабину, — позвал он.

Трактор, конечно, Сорокину новый не доверили. Трактор был старенький, залатанный и перелатанный. Но зато, как уверял Виктор, «мотор, что зверь». Этот «зверь» недовольно урчал, покашливал, будто простуженный, в черную выхлопную трубу и рассыпал вокруг какой-то хриплый перестук, но катил по волоку резво.

Еще издалека Платон увидел, как островерхий кедр вздрогнул, покачнулся и скрылся за обступившими его деревьями. Из-за шума двигателя не было слышно, как упавший кедр тяжко ухнул, а надломленная соседка березка откликнулась тонким-претонким скрипом.

— Ух ты! — невольно вырвалось у Платона. Он не то чтобы пожалел красавец кедр, но, когда упал второй, третий, в корешовской душе откликнулась струнка грусти. Однако тут же все это пришлось забыть.

Трактор круто развернулся на левой гусенице. Подмяв под железное, мазутное брюхо сухой валежник, он задним ходом двинулся к поваленным деревьям. В обязанности Корешова входило немногое: помочь сформировать пачку, указать, как лучше подъехать к поваленным деревьям… Однако даже накинуть петлю жесткого стального троса за комель дерева оказалось не так-то просто. Трос соскальзывал, порванные нити тонких и острых, как иголки, проволочек доставали до ладоней даже через парусиновые рукавицы.

— В каждом деле требуется сноровка. Ты вот так, вот так, — поучал Платона напарник, тот самый круглолицый парень, с серыми навыкате глазами. Сам он накидывал петлю не спеша, примеряясь, любил длинно и степенно выражаться. Звали его странно — Тосей.

Второй парень, обрубщик сучьев, был грубоват, заносчив. Он нередко называл Тосю «бабой» и без всякой причины обрушивал на его голову поток отборной брани. Платон даже хотел вступиться за Тосю, но, видя, что тот не обращает на это внимания, промолчал.

Работа была жаркая, особенно когда формировали пачку. Того и гляди, ненароком окажешься под гусеницами трактора, который безжалостно утюжил мелкую поросль. Ладони кровоточили.

— Ничего, мозоли нарастут, тогда ничто их не возьмет, — благодушно заметил Тося. — Через мозоли познается истина…

— Я не белоручка, — грубо оборвал Платон, хотел добавить, что в этой сутолоке где-то обронил рукавицу, но промолчал — назовут еще растяпой.

— Выходить из себя, значит, показывать слабость, — невозмутимо протянул Тося. — Грубость не украшает человека, — он покосился на третьего напарника.