Бурелом

Бурелом

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сапоги обыкновенные — кирзовые, со сбитыми задниками, размер — 41: самый ходовой размер. И носил их Платон без малого год, но никогда не жаловался, что они тесны, а здесь вдруг жать стали. «Черт-те что!» — Он повел крутыми плечами, гимнастерка на спине, просоленная потом, топорщилась и шуршала, как накрахмаленная… А солнце жжет, будто через увеличительное стекло… В голове у Платона карусель — «а для тебя, родная, есть почта полевая»… Рыжий каптенармус Васька Кишко сует Платону эти самые сапоги совсем еще новенькие, связанные за ушки таким же, как он сам, рыжим шпагатом и, подражая старшине, ворчливо приговаривает: «Не нр-равятся, можить, хр-ромовые, чтоб голенища гар-рмошкой»…

Платон указательным пальцем потер переносицу — привычка. Что же делать? То ли ехать в Унанхинский леспромхоз, то ли остаться здесь, снова пойти работать в порт? В армии дружок Виктор, уроженец тех мест, много порассказал о тайге, о быстрых и говорливых таежных речках… Схожу в порт к ребятам, а там видно будет, решил Платон. Встал со скамьи, привычным движением расправил складки гимнастерки. Ворот нараспашку: какое дело патрулю до демобилизованного солдата.

Людской поток на улице, все равно что весеннее половодье — шумлив, напорист. Захлестнул парня, завертел — и потащил по городу. Лица. Они как разноцветные стеклышки в калейдоскопе: хмурые, озабоченные, беззаботные, веселые… Платон смотрел на них жадно, без стеснения, будто земляков выискивал, а из головы, хоть тресни, не выходили сапоги.

Вот и контрольно-пропускная будка, серая от пыли. На стене кто-то пальцем вывел «люблю». «При входе в порт предъяви пропуск». Вот так, запросто, возьми да и предъяви. А если нет пропуска, а если к бывшим товарищам по работе пришел, тогда как?

— Не положено, гражданин, не положено, — бдительно загородила дверь женщина-вахтер.

— Винтовку не умеешь держать, а гоноришься, — не вытерпел Платон.

— Я-те не умею, — вскипела та, сбрасывая с плеча винтовку. — Вмиг живот продырявлю…

— Сказано — баба, — Платон сплюнул на дорогу, потер переносицу. Что делать? И вдруг вспомнил, что в конце забора у самой воды некогда существовала лазейка. Ею пользовались рабочие, чтобы сократить путь до трамвайной остановки.

На набережной тугой ветер наградил парня приятельским шлепком по разгоряченным щекам. У ног море лизало дамбу. Та гудела в ответ, глухо, строптиво. В порту море особенное, не такое, как у пляжа — чистенькое, точно изнеженное. Здесь вода грязно-зеленая, с радужными поплавками мазута…

Платон тронул одну из досок. Она предательски скрипнула и отошла. Оттого, что сохранилась старая лазейка, парню стало неожиданно весело. «А для тебя, родная, есть почта полевая»… — тихо насвистывая, он обошел бухты промасленного троса.

У стенки стоял под разгрузкой теплоход. Черная громада борта подпирала дымчатый небосвод над заливом. А над ним, еще выше, как бы сама по себе, висела стрела портального крана с пакетом груза. Около весовой площадки суетились грузчики. Вон и дядька, Петр Тарасович, высокий, как каланча. Рядом с ним бывший бригадир Платона Федор Портнягин, все такой же крикливый, неугомонный. «Старый прощелыга», — отчего-то называл его Петр Тарасович. Портнягин не обижался и в свою очередь называл Петра Тарасовича: «Хрен с редькой»…

— Давай, давай! — приплясывал Федор, грозя маленьким кулаком крановщику. — Не молоко подаешь, не расплескаешь!..

Портнягин смешно вытягивал шею, привставал на цыпочки, словно хотел дотянуться до крановщика. «И Маруся здесь!» — не то удивился, не то обрадовался Платон. Весовщица Маруся, заслонившись ладошкой от солнца, тоже смотрела вверх на стрелу. На девушке была синяя рабочая блуза. Платон видел гибкую, тронутую загаром шею… На первом и втором году службы Платон частенько получал от Маруси письма, потом все реже, наконец и вовсе ни одного…

Пакет груза плюхнулся на весовую площадку. Тонко, как пес, которому вдруг наступили на лапу, заскулил транспортер. Грузчики хватали ушастые мешки, бросали их на движущуюся ленту. Та бережно уносила мешки к складским дверям…

Платона встретили по-мужски: каждый норовил хлопнуть по плечу, крепче залапить ладонь, сказать скупо: «Привет, Корешов. Отслужил?» Сидели на ржавых рельсах железнодорожного полотна, курили. С судна прибежал Василий Коржин, парень с черным жгутом бровей под шишковатым лбом, некогда хороший приятель Платона. Подсел к нему, тоже не преминул хлопнуть по плечу. Сейчас он великое начальство — бригадир.

— Вот ты, солдат, скажи, будет война? — допытывался Портнягин.

— Кто его знает.

— Нет, скажи, — не отставал Федор.

— Ну, чего прилип к парню, — перебил Петр Тарасович. — Его дело солдатское — винтовку в руки и пошел…

— И отъелся же ты на казенных харчах! — тянул Василий, оглядывая рослую, крепко сбитую фигуру Корешова. — Вот бы тебя в нашу бригаду, а? Ребята у меня что надо подобрались. — Он бросил быстрый взгляд на Портнягина, вопросительно посмотрел на Платона.

— По шее дам, чего переманиваешь! — погрозил Федор. — Откуда в армию призвался, туда и должен пойти…

— Пойдем к нам в трюм, с ребятами познакомлю, — настойчиво потянул Корешова за рукав Василий.

Платон понимал, что значит работать в трюме, да еще в такой солнцепек. В трюме душно и пыльно. «Зато денежно», — шутили портовики.

Многие ребята в бригаде Коржина, так же как и Платон, недавно демобилизовались из армии. Так же донашивали кирзовые сапоги, гимнастерку и солдатские шаровары с замасленными наколенниками. Благодать эти самые наколенники! Протрутся — невелика беда — спарывай, а под ними еще прочная диагональ, и валяй носи…

Знакомство было коротким.

— Степан, — браво откозырял высокий парень.

— Виктор, — добродушно назвался другой.

Зато третий — увалень, с круглым, как футбольный мяч, лицом неизвестно для чего выпалил:

— У нас, когда поверяющих ждали, так старшина-сверхсрочник тротуар возле казармы заставлял драить… — и, выкатив глаза, вытянулся перед Платоном «во фрунт».

Из порта Корешов возвращался вместе с Петром Тарасовичем. По армейской привычке шагал в ногу.

— Так на чем порешил, в порт или еще куда подашься?

— Не знаю еще. Поживем — увидим. Может, к дружку в Унанху двину.

— Ну-ну… — Брови Петра Тарасовича вдруг осели, нависли над глазами, завязались на переносице в тугой узел. То ли ему не нравилось колебание племянника, то ли еще что, но до самого дома он больше не проронил ни слова. Только за ужином заметил:

— Дело, конечно, хозяйское, хоть в порт, хоть еще куда, главное — за дело надо браться… На казенных харчах пожил, теперь о своих думать надо. Батьки с маткой нет, надеяться не на кого.

— Не бойтесь, вас не объем, — склонившись над тарелкой, буркнул Платон.

— Вот уж, сразу и в пузырь. Я тебе не хочу плохого. Ишь, упрямец! — Петр Тарасович потрепал племянника по голове и снова повторил: — Упрямец, весь в батьку… Кстати, в Унанхе ведь дед твой и отец жили…

— Спасибо за ужин. — Платон ослабил ремень. — Когда у солдата копилка полная — все в порядке. Пойду малость прогуляюсь.

Вечер теплый, стоялый, как вода в бухте. Свет от лампочек брызжет по ней, переливается ртутными дорожками. Вот так бы, кажется, встал на одну из них и зашагал… В ту же Унанху зашагал. Ведь за душой ни дома, ни сундуков — сборы недолгие. До этого времени Платон не очень-то задумывался, как ему эту самую жизнь начинать. На ротных политзанятиях достаточно ясно об этом толковалось: поезжай туда, поезжай сюда, везде рабочие руки требуются. Вся страна пареньку представлялась этаким огромным домом в лесах… Но в армии за Платона думал старшина, а сейчас, выходит, и самому надо мозгами пораскинуть. «Да что ими особенно раскидывать… — Сапоги Платона мягко утопают в прибрежном песке. И море у самых ног плещется, и остро пахнет морской капустой. Громкоговоритель разносит по набережной мелодию популярной песенки «…мы с тобой два берега у одной реки». — Вот завтра приду к Марусе и спрошу, почему она письма писать перестала…»