Слава столетия

Политические взгляды масонов отличались неопределенностью. Современные социальные системы с их социальным неравенством и угнетением они отрицали и подвергали критике, они мечтали о будущем царстве всемирного братства и справедливости, где не будет насилия и угнетения. Но путь к этому царству, считали масоны, лежит не через политическую борьбу и революцию, а через мирное нравственное перерождение людей. Поэтому самой главной задачей, стоящей перед масонами, была работа по самоусовершенствованию, воспитание в себе добрых качеств и черт характера, избавление от пороков. Это называлось «работой над диким камнем».

Собрания масонов сопровождались таинственными обрядами, имевшими символический смысл. На этих собраниях (масонами они назывались «работой») читали масонские сочинения, слушали речи, обсуждали практические дела, пели масонские гимны. Бывали специальные «столовые ложи», то есть общие масонские обеды и ужины. Иногда устраивали открытые собрания, с приглашенными гостями, с дамами; тогда масонская ложа превращалась в светский салон.

Практическая деятельность Новикова и его товарищей проходила перед глазами Карамзина, масонские сочинения печатались в типографии и продавались в лавках — их Николай Михайлович читал. Однако все это было лишь частью работы масонов, причем, как многозначительно они намекали сами, внешней и не главной. Главная же цель, главная тайна масонства открывалась только посвященным. И Карамзин жаждал узнать эту тайну.

Однажды Иван Петрович Тургенев пришел на Чистые пруды какой–то особенно торжественный.

— Мы, Николай Михайлович, вчера много говорили о вас, и вот общее мнение: вы, по вашим достоинствам и образу мыслей, достойны войти в наш тесный братский союз. Конечно, если вы сами этого пожелаете, — быстро добавил он и продолжал так же торжественно: — Я вызвался быть вашим поручителем.

Карамзин просиял от радости, взволновался, бросился обнимать Тургенева, повторяя:

— Я счастлив… Я счастлив…

Карамзин прошел торжественный обряд посвящения и стал масоном.

Члены масонских лож имели условные имена, которыми назывались на заседаниях и во взаимной переписке. Так Новиков был брат Коловион, Трубецкой — брат Поректус, Лопухин — Сацердос. Карамзин получил имя — брат Рамзей.

Первое время Николай Михайлович с большим волнением принимал участие в работе ложи. Его волновала и таинственная полутьма комнаты на заседаниях, и фартуки–запоны с символами и знаками, которые надевали масоны, и речи, в которых почти каждое предложение заключало в себе или древнюю формулу, или глубокое иносказание.

Карамзин был полон желания постичь тайное знание масонства, спрашивал о нем старших братьев–масонов, с трепетом ожидал ответа, но братья, многозначительно и ласково улыбаясь, говорили, что со временем ему откроется все, если он будет «работать над диким камнем».

Однако Карамзина стала посещать еретическая мысль, что старшие братья сами не обладают никаким тайным знанием. Когда же он утвердился в ней, то все эти фартуки, пение гимнов во тьме, условные имена, иносказания и околичности, и то, с каким серьезным и самодовольным видом взрослые люди совершают все это, масонская обрядность показалась ему смешной.

Как–то Карамзин сказал Трубецкому, что тайность масонства, по его мнению, мешает полезной работе «Типографической компании», потому что все, что она делает, можно бы и не покрывать оболочкой тайны.

Трубецкой пожал плечами.

— Вы думаете о внешнем, а надо думать о внутреннем.

После этого разговора Карамзин почувствовал, что в отношениях между ним и Трубецким и некоторыми другими масонами, практически не участвовавшими в издательских делах, появилось отчуждение, которое с течением времени увеличилось, хотя внешне отношения оставались прежними.

Перед самым отъездом за границу произошло решительное объяснение.

В присутствии нескольких важнейших московских масонов Карамзин высказал свои сомнения.

— Я уважаю в вас, — волнуясь и смущаясь, сказал он, — людей, искренне и бескорыстно ищущих истину и преданных общеполезному труду. Но никак не могу разделить с вами убеждение, будто для этого нужна какая–либо таинственность. Я не перестану, пока жив, питать уважение к вам и признательность за доброе ко мне расположение, но принимать более участия в собраниях не буду.

Наступило молчание. Его нарушил Трубецкой.

— Ну что ж, Николай Михайлович, мы сожалеем, но удерживать не смеем. Впрочем, и впредь вы можете надеяться на наше доброе к вам расположение…

6

Для того чтобы узнать, насколько любим тобою друг, надобно с ним расстаться. Карамзин вполне понял это в путешествии. Многие люди, видевшие его в первый раз, были с ним приветливы, старались быть ему полезными, доставить ему удовольствие. Но даже в самом добром расположении к себе Карамзин все же чувствовал, что это вовсе не то, что может дарить дружба. Впрочем, он не был в претензии: человек в дружбе ищет постоянства, и тот, кто сегодня приехал, а завтра уедет — и навсегда, — не в праве рассчитывать на большее, чем гостеприимство.

Как забилось сердце, когда коляска с Мясницкой свернула в Кривоколенный переулок и впереди показался шпиль Меншиковой башни, который Карамзин ежедневно видел в течение четырех лет из окна своей комнаты.

— Сюда, сюда, сворачивай во двор, — приказал Карамзин кучеру возле одного из двухэтажных домов в конце переулка. Коляска въехала во двор, Карамзин соскочил, перебежал двор и открыл дверь, за которой была лестница во второй этаж. В сенях никого не было. В доме жили, но из каждого угла веяло запустением, как будто жильцы еще не съехали, но уже твердо решили съехать и доживали последние дни кое–как.

Карамзин по лестнице взбежал вверх, у двери комнаты Петрова остановился, постучал.

— Войдите, дверь не заперта, — ответили из комнаты. Карамзин узнал голос Петрова.

Он толкнул дверь и остановился на пороге. Петров, в накинутом на плечи старом тулупчике, сгорбившись, сидел за столом возле окна. Он повернулся и несколько Мгновений молча смотрел на вошедшего, помотал головой, словно прогоняя сон.

— Николай?!

— Я, я! — Карамзин, раскинув руки, бросился к другу, обнял его, затормошил: — Александр! Милый! С той самой минуты, как мы расстались на заставе, не было дня, чтобы я не вспомнил о тебе. Самая любимая моя мечта во все путешествие была о том, как мы свидимся снова.

Петров освободился из объятии, поднял упавший тулупчик, надел на плечи.

— Как ты? — спросил он.

— Приехал. Жив–здоров. А как ты?

Петров махнул рукой:

— Так себе, брат…

И только тут Карамзин обратил внимание на бледность друга, на горящие нездоровым блеском глаза, на холод в комнате.

— Ну ладно, — продолжал Петров. — Главное, ты приехал. Твоя комната пустует. Правда, она не топлена. Лучше ночуй у меня. Хочешь, на кровати, хочешь, на диване.

Карамзин спустился вниз, велел принести вещи, расплатился с ямщиком и отпустил его.

— Как ты живешь? — глядя Петрову в глаза и не выпуская его рук из своих, спросил Карамзин.

Петров криво усмехнулся с какой–то болезненной гримасой.

Друзья сели на диван.

Петров опустил голову:

— Что касается меня, то я уже и мышей ловить не гожусь. Леность и праздность настолько мной овладели, что я почти ничего не делаю и ни за какую работу не принимаюсь. А потому очень редко бываю в хорошем настроении. Нынче я в полной мере чувствую тягость, которую навьючивает на нас безделье.

— Не может быть, чтобы ты своей волею пребывал в безделье! Видимо, обстоятельства и здоровье не позволяют?

— Хворости — не велика штука, а обстоятельства действительно не способствуют.

— Какие обстоятельства?

— Остался я не у дел. Когда у Николая Ивановича полтора года назад отобрали Университетскую типографию, нечего стало делать. «Типографическая компания» ничего не издает, только подсчитывает убытки. Спасибо, не гонят из дому: дом пока принадлежит компании. Все в страхе, полагают, что на запрещении аренды типографии не остановятся. А что будет, никто не знает…