Страница 57 из 81
Николай Михайлович принялся читать, быстро перелистывая страницы. Дойдя до середины, он закрыл тетрадь и, волнуясь, спросил:
— Ты с Державиным коротко знаком?
— Я бываю у него часто, раза два–три в неделю обязательно.
— Поговори с ним при удобном случае про журнал.
— Ты сам можешь объясниться с Гаврилой Романовичем. Мы поступим так: когда я буду у него, скажу про тебя и, уверен, он захочет тебя видеть.
— Когда же ты у него будешь?
— Собирался сегодня к обеду. Но сегодняшний день — твой.
— Нет, нет, иди к Державину. Я все равно должен отдохнуть… Прошу тебя, иди. Обедай, читай стихи, но не забывай про мой журнал.
— Николай Михайлович, ты где собираешься поселиться? Может быть, в Петербурге останешься? Зажили бы мы с тобой по–прежнему вместе…
— Нет, дорогой друг, меня ждут в Москве, я уже дал слово.
— Жаль, а то бы… Помнишь, как весело мы с тобой жили?
— Конечно, помню. Эти воспоминания хранятся у меня вот тут, — и Карамзин приложил руку к сердцу.
— Но, надеюсь, хоть месяц–то погостишь?
— Нет, нет! Я должен спешить. Кроме того, надо объявление о журнале дать заранее, чтобы набрать подписчиков.
3
Возвратившись от Державина, Иван Иванович сказал Карамзину:
— Ты приглашен на завтра на обед, однако Гаврила Романович просил пожаловать пораньше, чтобы можно было поговорить.
Державин жил в Петербурге в ожидании решения судьбы, после того как был снят с должности Тамбовского губернатора, отдан под суд, затем в результате более чем годового расследования оправдан Сенатом, но оставлен не у дел. Сам Державин и все окружающие предполагали, что в возмещение напрасно претерпленных гонений должна последовать со стороны императрицы какая–то значительная милость. Однако ожидание длилось уже почти год.
Представление Карамзина Державину оказалось неожиданно легким и простым.
Державин принял их в своем кабинете — просторной комнате, обитой неяркими обоями, уже довольно выцветшими. По стенам висело несколько картин, изображавших живописные руины, увитые зеленью, — хорошие копии с полотен Гюбер Робера, гравюры — виды русских губернских городов, гравированные портреты замечательных деятелей прошлых и настоящих времен. Сквозь застекленные дверцы трех книжных шкафов виднелись корешки переплетенных и непереплетенных книг. В некоторых рядах зияли пустые места: книги были взяты для чтения. Несколько номеров журналов в бумажных синих обвертках лежали на диване. Высокая конторка в виде аналоя, с запирающимися ящичками, двумя двойными подсвечниками и тяжелой чернильницей стояла возле окна.
Державин что–то быстро дописывал. Когда Дмитриев с Карамзиным вошли в кабинет, он бросил перо в стаканчик и пошел им навстречу.
— Здравствуй, Иван Иванович. А это, значит, твой друг?
— Николай Михайлович Карамзин, — представил Дмитриев.
Карамзин поклонился. Державин протянул руку и крепко, порывисто пожал руку Карамзина.
— Очень рад, очень рад.
Державин был одет по–домашнему — в колпаке, в атласном голубом халате; на модный фрак Карамзина, на шиньон и гребень на его голове он не обратил никакого внимания.
— Значит, вы намерены издавать журнал и желаете получить от меня стихи? Какие же стихи вам надобны?
— Хорошие, — ответил Карамзин. — А поскольку у вас, Гаврила Романович, иных нет, значит, любые, которые вы соблаговолите дать.
Державин пристально посмотрел в глаза Карамзину: не скрывает ли эта наивная лесть за собой насмешку, но взгляд молодого человека выражал искреннее восхищение. Державин рассмеялся.
Он подошел к конторке, выдвинул ящик, достал пачку бумаги.
— Здесь у меня лежит то, что еще не напечатано, а кое–что к тому же и не кончено. Что же выбрать, что же выбрать… — Державин, перебирая листки, вытянул один. — Может, это:
На темно–голубом эфире
Златая плавала луна;
В серебряной своей порфире
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала
И палевым своим лучом
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем.
Окончив чтение, Державин взял другой листок.
— Может, это…
Державин доставал из пачки один за другим листки, выхватывал, перебивая сам себя, строфы, строчки то из одного, то из другого стихотворения. Он увлекся и словно забыл о слушателях. Эти отрывки для него были частями целого, которое он знал или представлял, если стихотворение еще не было окончено. Карамзину пришло на ум сравнение того, что он слышал, с грудой драгоценностей, сваленных в беспорядочную кучу: там блеснет ослепительная грань драгоценного камня, там обрисуется какой–то изящный завиток неведомого узора, и все эти мерцающие блики, причудливые формы не столько являют собой, сколько заставляют предчувствовать и представлять всю красоту и богатство каждой вещи в отдельности и всех вместе. Он вдруг почувствовал, как его охватывает волнение, как часто забилось сердце, перехватило дыхание — так бывало всегда, когда он приближался к прекрасному: будь то памятник, место, овеянное славой пребывания в нем великого человека, или страница книги. Карамзин подошел к конторке взял один из отложенных Державиным листков и прочел несколько строк продолжения того, что тот только что читал, и спросил:
— А разве это плохо?
Державин на мгновенье задумался и сказал:
— Неплохо.
— Вот и я говорю: неплохо. Тогда почему же вы не читаете всего?
Карамзин порылся в бумагах, достал листок, который Державин читал первым.
— Тут еще по крайней мере пять десятков стихов.
— А надо бы еще строк двадцать дописать.
— Так допишите.
— Обязательно допишу.
— А вот эти строки…
— А вот эти…
Державин и Карамзин принялись взапуски, горячо, со страстью читать друг другу, доказывая превосходство одних строк над другими.
Дмитриев несколько раз пытался остановить Карамзина, придерживая за рукав, но тот отмахивался и продолжал спорить. Державин заметил попытки Дмитриева и сказал:
— Оставь его, Иван Иванович, он прав.
— Прав, прав! — подхватил Карамзин. — Так, значит, вы обещаете, Гаврила Романович, окончить и дать в мои журнал… — Карамзин быстро перебирал листы на столе и выбрал самый нижний. — Вот эту оду: «Видение мурзы»?
— Уж так и быть, — согласился Державин. — будь по–вашему.
В кабинет вошла жена Державина и остановилась у дверей. Улыбаясь, она переводила взгляд с мужа на гостей; ее никто не замечал и, убедившись, что все настолько заняты своим разговором, что ждать бесполезно, сказала:
— Гаврила Романович, милый друг, пора одеваться к обеду.
— Катерина Яковлевна! — Дмитриев подбежал к ней, поцеловал руку.
Карамзин поклонился.
— Прошу прощения, это я занял внимание Гаврилы Романовича.
— Прощаю, — улыбнулась Екатерина Яковлевна, — однако Гавриле Романовичу надо поторопиться. — Она подняла вверх палец и прислушалась. — Кажется, кто–то приехал.
— Иду, иду. — заторопился Державин. — Николай Михайлович, а может, сначала дать «Осень» или «На счастие»? В них тоже есть неплохие стихи. А?
Уже румяна Осень носит
Снопы златые на гумно…
— Гаврила Романович! — взмолилась Катерина Яковлевна.
— Ладно, ладно.
Державин, с сожалением взглянув на груду бумаги, ушел переодеваться.
4
За столом Гаврила Романович посадил рядом с собою Дмитриева, а Карамзина — возле Катерины Яковлевны. Кроме них, к обеду приехали два пожилых чиновника, прежние сослуживцы Державина, и молодой, делающий блестящую карьеру Новосильцев. Он недавно сменил гвардейский офицерский мундир на фрак, саблю на перо, кровавые схватки на поле сражения на бескровные, но часто не менее губительные по своим последствиям дипломатические интриги. Молодой, красивый, богатый, веселый и самоуверенный от успехов, Новосильцев был немного опьянен ими. Его сопровождала слава храброго воина, приятного и остроумного человека, он был допущен на императорские вечера в Эрмитаже и представлен великим князьям Александру и Константину Павловичам. Привыкнув к тому, что, в каком бы обществе он ни появился, он становился центром внимания, Новосильцев рассматривал Карамзина с некоторым неудовольствием, видя в нем как бы беззаконного соперника. Его густые, гордым изломом, брови на мгновенье поднялись, обозначив резкую складку на переносице, от чего его волевое лицо с носом горбинкой, с небольшим, но крепким, резко очерченным и немного выдающимся вперед подбородком, стало еще более четким и волевым.