Слава столетия

Уже сложились в уме отдельные строки и заключительный катрен:

Но кто без слабостей?.. Итак, надеюсь я,

Что вы, мои друзья,

Не будете меня за них судити строго.

Немножко дурен я, но вас люблю я много.

Из прихожей послышался громкий, чуть заглушаемый закрытыми дверьми стук, а вслед за тем шарканье и ворчанье Ивана. В ответ на глухой вопрос слуги, звонкий свежий голос ответил:

— Здравствуй, Иван! Барин дома?

— Дома, дома! — неожиданно весело ответил Иван. — Поутру с караула вернулся, почивает еще.

— Ничего, я его разбужу.

Иван Иванович узнал голос, вскочил с постели, набросил на плечи халат и кинулся к двери, крича:

— Николай Михайлович! Ты ли это?

— Я! Я! — распахнув дверь и входя в комнату, сказал Карамзин. — Дай–ка я тебя обниму, милый друг!

— Ну, не ждал, не ждал, — говорил Иван Иванович между объятьями и поцелуями. — Давно ли в Петербурге? Откуда? Что ж не предупредил?

— Во–первых, я сам не знал, когда приеду: наш корабль три дня стоял возле берегов Англии, ожидая попутного ветра, в Петербурге я полчаса, и прямо к тебе. Видишь, даже в дорожном платье, — сказал Карамзин, отступив назад и разведя руки, давая тем возможность Дмитриеву осмотреть его редингот, сшитый у хорошего лондонского портного.

— Ну уж как я рад, как рад! — ходил Дмитриев вокруг Николая Михайловича.

Карамзин доводился Ивану Ивановичу дальним родственником (отец Карамзина вторым браком был женат на тетке Дмитриева), но, что гораздо важнее, их связывала дружба, несмотря на то, что Дмитриев был старше Карамзина на шесть лет, а такая разница в годы юности, когда они подружились, чаще всего бывает препятствием для сближения.

Дмитриев уже служил в полку, когда однажды к нему в роту явился румяный отрок, смущаясь, сказал, что он Николай Михайлович Карамзин и приехал в Петербург на службу в Преображенский полк, в который был записан, по тогдашнему обычаю, чуть ли не со дня рождения.

Иван Иванович видел Карамзина до этого всего один раз в жизни — на свадьбе тетки. Было это двенадцать лет назад. Однако родство обязывало оказать гостеприимство и покровительство. Дмитриев сделал все, чтобы облегчить юному родственнику устроиться в Петербурге.

Однако очень скоро обязанность сменилась самой сердечной дружбой. Карамзин с подкупающим и искренним доверием относился к Дмитриеву и во всем следовал его советам.

Дмитриев с юности писал стихи и делал переводы. Некоторые из них печатались в журналах. По природной застенчивости он не ставил под ними своего имени, но от Карамзина не скрывался.

Николай Михайлович тоже взялся за перевод. Надо сказать, что склонность к литературным занятиям проявилась у Карамзина еще прежде, в пансионе, где он учился до поступления на службу. Преподаватель пансиона чувствительный немец профессор Шаден, возвращая после проверки его классные сочинения, не раз говаривал: «В вас, Карамзин, я предвижу писателя».

Карамзин взял для перевода безымянную немецкую брошюру «Разговор Марии Терезии с русскою императрицею Елизаветою в Елисейских полях». В те времена большой любовью у литераторов и читателей пользовался жанр «разговоров в царстве мертвых». Автор выбирал двух каких–нибудь известных исторических лиц прошлого и заставлял их вести беседу, в которой они высказывали соображения, касавшиеся нынешней злобы дня.

Дмитриев, прочтя перевод, одобрил его и посоветовал Николаю Михайловичу показать «Разговор» книгопродавцу Миллеру, который печатал переводы, расплачиваясь за них книгами из своей лавки.

Миллер взял перевод.

Как счастлив был Карамзин! Гордый, веселый, раскрасневшийся, прижимая к груди четыре томика романа Филдинга «Том Джонс» — плату за перевод, — он прибежал к Дмитриеву и пустился в пляс.

Случилось это семь лет назад, и с того самого времени литература стала главной страстью Карамзина, ради нее он жертвовал сначала временем и обществом, затем пожертвовал военной карьерой.

И вот теперь после объятий, поцелуев и коротких взаимных вопросов о здоровье Карамзин спросил:

— Что ты сейчас пишешь, Иван Иванович?

— А ты все такой же, — улыбнулся Дмитриев, — на уме одно сочинительство.

— Что поделаешь, сейчас даже больше, чем всегда! Все мои планы на будущее связаны с авторством. Я намерен издавать журнал и прошу тебя все произведения твоего пера отдавать для издания только мне. Обещаешь?

— Ну что ты… У меня — одни безделки…

— Обещаешь? Говори определенно. Ну, обещаешь?

— Ладно.

Карамзин бросился обнимать и целовать Дмитриева.

— Вот спасибо! Вот что значит настоящий друг! Ты меня осчастливил своим согласием!

Дмитриев смутился и пробормотал:

— Моя тетрадка и тоща, и не так уж много в ней хороших стихов.

— Не скромничай! Если я найду еще трех–четырех сотрудников для моего журнала таких же, как ты, то наш журнал будет не хуже европейских. Ты, конечно, хорошо знаком с петербургскими литераторами, помоги лучших завербовать в сотрудники. Чьи сочинения сейчас наиболее читает публика? Ведь я за полтора года путешествия совершенно не имел известий об этом.

Дмитриев задумался.

— Право, не знаю, что сказать. Читают и хвалят многих… Но, пожалуй, больше всего говорят о книге Радищева.

— Какого Радищева? Какой книге?

— Ты и об этом не слышал?

— Нет.

— Ну, как же, как же… Александр Николаевич Радищев, служивший на таможне, этим летом выпустил книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», которая вызвала гнев государыни. Его арестовали, судили, лишили чинов, дворянства. Уголовная палата приговорила его к смерти но государыня заменила казнь ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, на десять лет. Книгу сожгли, а автора три недели назад, в оковах повезли в ссылку.

— Как? За книгу — казнь, ссылка?

— Да.

— Но это невозможно в благоустроенном государстве! Законы, наконец, здравый рассудок противятся этому!

— Тем не менее.

— Разум отказывается понимать. Какой же это Радищев? Не друг ли нашего Алексея Михайловича Кутузова?

— Он самый. Более того, эта книга посвящена Кутузову. О нем, говорят, по этому поводу спрашивали в тайной полиции.

— Боже, боже… Ведь Алексей Михайлович сердечно любит Радищева, я сам слышал от него не раз, что Радищев — человек редких способностей. Что же нашли в его книге такого ужасного?

— Нашли, что она проповедует возмущение против существующего правления, подстрекает к кровавой расправе с дворянством, к убийству государыни и вообще полна всяческих заблуждений.

— Ты ее читал?

— Только перелистал. В ней есть и стихи, которые, кроме заблуждений автора, выказывают, что прямым наставником его в стихотворстве был Василий Тредиаковский.

— Где ее можно достать?

— Нигде. Все проданные в лавках и подаренные автором экземпляры отобраны у владельцев в тайную канцелярию. Такое тут было, Николай Михайлович: и книгопродавцев, и покупателей таскали, допрашивали… Я–то видел книгу у Гаврилы Романовича, ему Радищев прислал свое сочинение в дар. Тоже отобрали в тайную канцелярию.

— Не может быть, чтобы все собрали, у кого–нибудь остались…

— Может быть, и остались, да владельцы об этом молчат. Слушай, Николай Михайлович, вот кого тебе надо привлечь в сотрудники твоего журнала — Гаврилу Романовича Державина! Поистине, он нынче — первый наш поэт. Да читал ли ты его?

— Только «Фелицу».

— «Фелица», конечно, замечательная ода, но другие его сочинения не только равны ей, но и превосходят своими достоинствами. У меня списана тетрадь его нигде не напечатанных стихотворений.

— Покажи.

— Ну не сейчас же…

— Сейчас, сейчас!

— Как хочешь. — Дмитриев открыл шкафчик, в котором у него стояли книги и кипами лежали тетради и бумага, порылся, приговаривая: «Кажется, она у меня здесь», нашел тетрадь и дал Карамзину, стоявшему все время у него за спиной и через его плечо заглядывавшему в шкаф.