Слава столетия

Машинально перечитав заметки несколько раз, он обратил внимание на шероховатость стиля, стал править, внутренне улыбаясь своему бесцельному занятию, но мало–помалу увлекся, потом достал из ящика лист чистой бумаги…

Незамеченный, подошел вечер. Александр Николаевич почувствовал его только по изменившемуся вдруг в комнате свету, ставшему красным от закатного солнца.

Он распрямился, откинувшись на спинку, потянулся, взглянул на часы: «Ого, как поздно — без четверти девять». В окно с улицы послышался цокот копыт и стук колес по мощеной мостовой.

Радищев подошел к окну, посмотрел на краснеющие вершины темных лип, опустил глаза на улицу.

К воротам подъезжала тяжелая закрытая карета. За ней, сдерживая огромных, сильных лошадей, скакали верхами майор, сержант и четверо солдат конной гвардии.

32

Приговор Сената гласил: «Лишить его чинов, дворянского достоинства, исключить из кавалеров ордена святого Владимира и казнить смертию, а именно: по силе воинского устава 20‑го артикула отсечь голову. Однако же Сенат по содержанию упомянутой пожалованной дворянству грамоты статьи 13‑й предает в монаршее вашего императорского величества благоволение и имеет ожидать высочайшего указа».

33

В первых числах декабря 1790 года конвойный унтер–офицер с двумя солдатами вез арестанта Александра Радищева. Императрица, как было сказано в высочайшем указе, «по свойственному ей милосердию», заменила ему смертную казнь через отсечение головы ссылкой на десятилетнее безысходное пребывание в отдаленнейшем Илимском остроге, откуда еще ни один арестант не возвращался живым.

На ямском дворе где–то возле Тобольска, пока перепрягали лошадей, к саням подошел молодой человек с худым интеллигентным лицом — учитель или семинарист — и спросил:

— Кто вы? Куда вас везут?

— Отойди, господин, не разрешено говорить с арестантом! — крикнул солдат и оттеснил молодого человека.

Радищев горько усмехнулся.

Лошадей перепрягли. Сани помчались дальше.

В Тобольске Радищев записал в тетрадь стихи, сочиненные на последнем перегоне:

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? —

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах.

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду.

Тихая жизнь

1

Николай Михайлович любил помечтать. Лежа на узком и жестком диванчике в своей тесной комнатке на Чистых прудах, он мог часами заниматься возведением воздушных замков. Воображение рисовало ему различные случаи и события, действующим лицом которых, — вернее, не действующим лицом, а героем — чаще всего являлся он сам. Под перезвон колоколов видневшейся за окном церкви Архангела Гавриила, больше известной москвичам как Меншикова башня, и блеянье козы, пасущейся на церковном дворе, он вел воображаемые разговоры с самыми разными людьми: от истопника Ефима, который почему–то всегда топил печь в его комнате угарными осиновыми дровами, а Николай Михайлович стеснялся указать ему на это, до государыни императрицы Екатерины Второй.

Николаю Михайловичу шел двадцать второй год. Он был поэт. Сегодня известный лишь трем–четырем друзьям, в туманном завтра он видел свое имя, имя Николая Михайловича Карамзина, осиянное лучами литературной славы.

Среди любимых тем для размышлений на диванчике была мечта о заграничном путешествии. Правда, он уже давно и твердо решил объехать европейские страны, и единственной причиной, препятствовавшей осуществлению этого решения, было отсутствие денег.

Размышляя о путешествии, Николай Михайлович намечал, что он должен посмотреть, кого из замечательных людей посетить. В Веймаре он положил себе непременно побеседовать с Гете, Виландом и Гердером, чьими сочинениями зачитывались он и его друзья, а самих авторов почитали в числе великих писателей.

Как известно, судьба не всегда разрушает наши мечты, иной раз она способствует их осуществлению.

18 мая 1789 года почтовая кибитка умчала Карамзина из Москвы по Петербургскому тракту, и менее двух недель спустя, миновав пост на границе с Курляндией, он сказал себе: «Вот я уже вне Отечества, и всё, что я увижу впредь, будет заграницей».

В конце июля Николай Михайлович приехал в Веймар. Как только гостиничный слуга внес вещи в комнату, Карамзин тотчас же послал его узнать, дома ли Гете, Виланд и Гердер. Слуга вернулся очень скоро и сообщил, что никого из троих дома нет.

— Где же они?

— Во дворце.

Карамзин так много и часто думал о встречах со знаменитыми веймарцами, так отчетливо и картинно представлял себе эти беседы — их вопросы, свои ответы и свои вопросы, их ответы, — что был несколько обескуражен ответом слуги.

— Во дворце, во дворце, — недовольно повторил Николай Михайлович и — делать нечего — пошел гулять в городской сад.

С Гете вообще встретиться не удалось, он как раз в эти дни уезжал из Веймара в Иену.

Разговор с Гердером получился внешне оживленный, но пустой.

Не в пример интереснее и содержательнее оказалась беседа с Виландом. Старый писатель был проницательным человеком. Он почувствовал, что этого русского юношу привела сюда действительно любовь к его сочинениям, а не праздное любопытство. Виланд говорил много и откровенно. Разговор касался литературы, философии, творчества, книг самого хозяина и других писателей.

На втором часу беседы Виланд сказал Николаю Михайловичу доверительно и ласково:

— Вы вызываете у меня самое искреннее чувство симпатии, и мне хотелось бы знать о вас больше. Скажите, что вы намерены делать, вернувшись домой, в Россию? Что составляет заветный предмет ваших желаний?

— Тихая жизнь, — быстро ответил Карамзин. Он остановился на мгновенье, подыскивая наиболее точные слова для выражения того, что мечталось ему, и продолжал: — Это путешествие я предпринял единственно для того, чтобы собрать некоторые приятные впечатления и обогатить свое воображение живыми идеями. А возвратившись в отечество, я хотел бы лишь одного: жить в мире с натурою и добром, любить изящное и наслаждаться им.

Виланд согласно покачал головой, отвел взгляд, скользнул им по стенам кабинета, картинам на мифологические сюжеты, гравюрам в черных строгих рамах, белевшей в темноватом углу мраморной скульптуре трех граций, бюсту Гомера на письменном столе среди бумаг и книг и медленно сказал:

— Кто любит муз и любим ими, тот и в уединении не будет празден и всегда найдет для себя приятное дело. Он носит в себе самом источник удовольствия, творческую силу свою, которая делает его счастливым. Я от всего сердца желаю вам счастья в жизни.

2

Сменившись с караула в седьмом часу утра, Иван Иванович Дмитриев, капитан Семеновского полка, вернулся в свою холостяцкую, но стараниями состоявшего при нем старого слуги Ивана чистую и опрятную квартиру, напился кофею, лег спать и проснулся около полудня в самом хорошем расположении духа.

Несмотря на то что на дворе стоял уже конец сентября, день был ясен и солнечен, что не так уж часто случается в Петербурге в эту пору. В протопленной горнице было тепло, но не душно. Неяркое и меланхолическое солнце светило в окна и, отражаясь от зеркала, отбрасывало по углам и стенам радужные, разложенные на составные части спектра, пятна.

Проснувшись, Иван Иванович вновь задумался о стиховорении, о котором думал на дежурстве в шумной кордегардии. В этом стихотворении он намеревался в шутливом тоне изобразить себя, дать, так сказать, собственный портрет и назвать стихотворение «Я».