Страница 54 из 81
— Слушаюсь.
Екатерина немного успокоилась и вернулась к книге.
Первым делом завтра же разыскать сочинителя и приказать начальнику Тайной экспедиции Степану Иванычу Шешковскому заняться им.
Книгу отобрать и сжечь.
— Впрочем, это дело не по Шешковскому, — тут надо иметь не только крепкий кулак, но и голову поумней, чем у него. Сочинитель–то, по всему видать, умен. Придется составить для Степана Иваныча инструкцию.
Чистая бумага и очиненные перья всегда лежали под рукой.
«Намерение сей книги на каждом листе видно; сочинитель оной наполнен и заражен французским заблуждением, ищет всячески и выискивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование противу начальников и начальства…»
«Сочинитель не сущий христианин… Он себе определил быть начальником, книгою ли или инако исторгнуть скипетр из рук царей, но как сие исполнить един не мог, показывает следы, что несколько сообщников имел.
То надлежит его допросить и сказать ему, чтоб он написал сам, как дело было.
Ежели же не напишет правду, тогда принудить мне сыскать доказательство».
«Степан Иваныч поймет, живым из рук не выпустит», — с удовлетворением думала Екатерина.
Судьба неизвестного сочинителя крамольной книги и его сообщников была решена. Теперь надо было подумать, что государыня завтра скажет об этой книге.
Фраза должна быть достойна того, чтобы войти в историю. Государыня думала, записывала и зачеркивала.
Наконец фраза найдена. Вернее, три фразы. Но Екатерина намеревалась произнести их в три приема, разным людям. А уж потом придворная молва все равно соединит их в одно и перетолкует для всего общества.
В этих фразах, во–первых, содержалась достаточно определенная характеристика вредности и неосновательности сочинения.
Во–вторых, отрицание в нем ума и достоинств литературных.
И, в–третьих, прозрачно намекалось обществу, что автор — враг не только ей, императрице, но всему дворянству.
Фразы были такие: «Тут рассеивание заразы французской», «Кроме раскола и разврату, ничего не усматриваю из сего сочинения» и «Сочинитель — бунтовщик хуже Пугачева».
29
Воронцов на таможенном дворе бывал нечасто, лишь при каких–нибудь особых, выходящих из ряда вон обстоятельствах. Поэтому Александр Николаевич удивился, увидев графскую открытую коляску, остановившуюся у здания старого Гостиного двора. День на таможне выдался обычный, даже более чем обычный: ни одной крупной партии товаров — одна мелочь.
— Ехал мимо и решил заглянуть по пути, — сказал Воронцов.
Граф спросил о сегодняшнем досмотре, остановился у образцов сукон, похвалил порядок на таможне, точные и четкие ответы досмотрщиков.
— Толковые у тебя, Александр Николаевич, служащие, — сказал Воронцов. — Впрочем, на дворе очень жарко, пройдем в помещение. Да распорядись принести чего–нибудь прохладительного.
Воронцов, взяв Радищева под руку, повел его к конторе.
Выпив принесенного лимонада и показывая всем своим видом, что желает отдохнуть, Воронцов развалился в кресле, обмахиваясь платком. Служащие, бывшие в конторе, один за другим почтительно вышли.
Когда ушел последний, граф из кармана фрака достал свернутое письмо с обломанной сургучной печатью.
— Это мне принесли нынче утром от Безбородки.
От первых же строк у Радищева от волнения дрогнули руки. Но, овладев собой, он стал читать медленно, вникая в каждое слово.
«Ея императорское величество, сведав о вышедшей недавно книге под заглавием «Путешествие из Петербурга в Москву», оную читать изволила и, нашед ее наполненною разными дерзостными изражениями, влекущими за собой разврат, неповиновение власти и многие в обществе расстройства, указала исследовать о сочинителе сей книги. Между тем достиг к ея величеству слух, что оная сочинена г. коллежским советником Радищевым; почему, прежде формального о том следствии, повелела мне сообщить вашему сиятельству, чтоб вы призвали пред себя помянутого г. Радищева и, сказав ему о дошедшем к ея величеству слухе насчет его, вопросили его: он ли сочинитель или участник в составлении сеи книги, кто ему способствовал, где он ее печатал, есть ли у него домовая типография, была ли та книга представлена в цензуру Управы благочиния или же напечатанное в конце книги «С дозволения Управы благочиния» есть несправедливо; при чем бы ему внушили, что чистосердечное его признание есть единое средство к облегчению жребия его, которого, конечно, нельзя ожидать, если при упорном несправедливо отрицании дело следствием откроется. Ее величество будет ожидать, что он покажет.
Я весьма сожалею, что на ваше сиятельство столь неприятная налагается комиссия. Дело сие в весьма дурном положении».
Радищев опустил руку с письмом.
— Вы приехали допрашивать меня, ваше сиятельство? — тихо спросил он.
— Нет. Час спустя после письма от графа пришло новое распоряжение. Вот записочка.
И Воронцов положил новый лоскуток бумаги поверх прежнего письма.
«Спешу предуведомить ваше сиятельство, что ее величеству угодно, чтоб вы уже господина Радищева ни о чем не спрашивали для того, что дело пошло уже формальным следствием».
Радищев молчал.
— Видимо, надо ожидать, — заговорил Воронцов, — что со дня на день вас арестуют. Может быть, даже сегодня, судя по спешности распоряжений государыни. Я приложу все усилия, чтобы облегчить ваш жребий, но в сложившихся обстоятельствах вряд ли многое смогу. — Воронцов встал. — Помоги вам господь, Александр Николаевич. Но что бы с вами ни случилось, можете положиться на мою дружбу.
— Спасибо, Александр Романыч…
30
Радищев предчувствовал, что снисхождения и милости не будет. Его самого ждет крепость, книгу — костер, в который ее бросит рука палача. Теперь в его воле было лишь приготовиться к аресту и уничтожить отягчающие вину улики.
Придя домой, Радищев позвал Петра и дворового Фрола, которые были главными его помощниками в печатании. — Все оставшиеся книги унесите в кухню и спалите.
Фрол почесал в затылке.
— Сколько труда положили, денег…
— Так надо, — оборвал его Радищев. — Приказано — исполняйте. И всю макулатуру, черные листы, обрывки бумажные — все в плиту. Идите.
Александр Николаевич принялся выгребать из ящиков бюро бумаги. Во время печатания их просто сваливали в кучу, он еще не успел их разобрать.
Подобрал цензурный экземпляр. Сложил в пакет.
Черновые сложил в другой.
Тяжело ступая, вошла Елизавета Васильевна, сестра покойной жены.
— Александр, что случилось? — спросила она. От волнения ее хрипловатый голос звучал грубее обычного. — Произошло что–то страшное? Что?
Радищев взял руку Елизаветы Васильевны в свою и посмотрел ей в глаза.
— Лиза, — запинаясь, проговорил он, — я вверг всех вас и себя в ужасное несчастье. Государыня нашла мою книгу криминальной. Меня, наверное, арестуют.
Александр Николаевич почувствовал, как дрогнула рука Елизаветы Васильевны.
Она сразу поняла, что дело действительно плохо, и почти безнадежно сказала:
— Может быть, обойдется…
— Может быть… На всякий случай, в этом пакете черновые рукописи книги. Сохраните их. Детям на память…
31
Время тянулось невероятно медленно. Радищев никуда не выходил от себя. Наступила ночь. В доме спали только дети. Однако ночь прошла благополучно.
На следующий день Александр Николаевич на службу не пошел. Сидел в кабинете, бродил по дому. Посидел в детской, послушал, как сын Николенька под руководством учителя усваивал правила российского стихосложения и нараспев читал строки ломоносовской оды. В гостиной поговорил с младшей свояченицей Дарьей Васильевной об узоре, который она вышивала. Петр доложил, что приказание выполнено, всю ночь плита не затухала.
Радищев вернулся в кабинет. Он заметил завалившуюся под кресло и не выметенную при уборке бумажку. Поднял. Это были заметки о проекте нового таможенного устава. После волнений пережитой ночи, положившей невидимую, но решительную грань, эта бумажка воспринималась им как ненужное и странное послание из прошедшей жизни.