Страница 46 из 81
Вот уже месяц, с того самого дня, как Пугачев из Казани двинулся в поволжские губернии, по ночам Александру Николаевичу являлся кошмар, от которого он просыпался в холодном поту и с болезненным, сильным сердцебиением.
Ему снилось Аблязово. Какие–то люди вытаскивают из дома батюшку, матушку, братцев, сестрицу и кричат: «Повесить! Повесить!»
Радищев хочет бежать со шпагой на помощь или хотя бы разделить судьбу родных, но не Может шевельнуть пальцем…
Проснувшись, Александр Николаевич содрогался от ужаса, все еще во власти кошмара.
А на столе в сумраке белели листки «Описания»…
«…Секунд–майор Николай Степанов с женою, дворянская жена Пелагея Коврина, поручик Алексей Зубецкой с женою… помещик Никита Подгорнов… графа Гаврила Головкина приказчик…»
18
В штабе царило оживление и веселье. К Радищеву бросился капитан Столыпин, с которым Александр Николаевич никогда не был близок, и поэтому он в первое мгновение удивился капитанскому порыву.
— Александр Николаевич, поздравляю!
Радищев пожал плечами.
— Что вы имеете в виду?
— Как? Вы не знаете?
Столыпин повернулся к стоявшим, ходившим, разговаривавшим офицерам и выкрикнул:
— Господа, Александр Николаевич еще ничего не знает!
Радищева окружили по крайней мере десять человек.
— Михельсон разбил последние шайки Пугачева!
— Злодей схвачен!
— Пугачев пленен? — спросил Радищев.
— Ура–а! — закричал Столыпин. — Господа, надо послать за шампанским!
Послали за шампанским, и в ожидании, пока его принесут, Радищеву пересказали то, что сегодня утром слышали от майора, бывшего их однополчанина, прискакавшего в Петербург курьером.
— Двадцать первого августа Пугачев подступил к Царицыну и пошел на штурм. Его отбили. На другой день он снова пытался овладеть городом и опять был отбит. Тут до него дошли сведения о приближении Михельсона, Муффеля и Меллина, и он, боясь встречи с ними, снял осаду и побежал вдоль берега Волги на низовья…
— Вы расскажите об астрономе… Или дайте я сам…
Где–то возле Сарепты самозванец встретил астронома Ловица. Спросил, что за человек. Ловиц объяснил, что наблюдает небесные светила, то есть звезды. Самозванец посчитал его шпионом и приказал повесить. «К звездам, говорит, его поближе».
— Анекдот, — отмахнулся первый рассказчик. — Черт с ним, с астрономом. Вы, Александр Николаевич, послушайте про действия Михельсона. Михельсон настиг злодея в ста верстах от Царицына и несколькими пушечными выстрелами сбил с мятежников нахальство и дерзость. Он гнал и бил их сорок верст! Десять тысяч убитых, десять тысяч взято в плен!
— Ну, уж вы преувеличиваете — у Пугачева и войска столько не было.
— Было! Было! Ей–богу, десять тысяч, — своими ушами слышал.
— Да не десять, а пять, говорили.
— Что я, глухой? Десять!
Готова была вспыхнуть ссора, но ее тут же погасили.
— Вы расскажите, как взяли самого Пугачева, — попросил кто–то.
— Злодейское войско разбежалось, а сам Емелька с двумя десятками главных сообщников на четырех лодках переплыл Волгу и ушел в степи. Однако сообщники его — такие же отъявленные негодяи, как их предводитель, поняли, что их песенка спета, не нынче–завтра всех переловят. Тогда они замыслили выдать атамана и тем купить себе прощение. Замыслили — сделали, связали Емельку и доставили в Яицкий городок коменданту.
Принесли шампанское, сдвинули столы, зазвенели бокалы.
— Здоровье государыни императрицы!
— Здоровье Михельсона!
— Панина!
Капитан Столыпин, раскрасневшийся, блестя вытаращенными, налившимися кровью глазами, потребовал тишины и, когда за столом немного поутихли, произнес:
— Предлагаю тост за того, кто придумает злодею Емельке Пугачеву достойную его мерзостей и злодеяний казнь.
С разных концов послышались выкрики:
— Повесить!
— Четвертовать!
— Засечь!
— Затравить собаками!
Радищев сидел, опустив глаза. Вокруг с жаром, увлечением, сладострастием самозабвенно наслаждались придумыванием казни.
— Я бы приковал на цепь и возил по городам, чтобы каждый мог плюнуть ему в рожу, дернуть за бороду…
— Главное, чтобы не сдох сразу, чтобы мучился, мучился, мучился!
— По жилочке из него…
Радищев встал из–за стола и, не замеченный никем, вышел из штаба.
По улице неслись коляски, кареты с нарядными, неприлично веселыми и оживленными кавалерами и дамами. Видимо, Петербург уже известился о поимке Пугачева.
19
В передней Петр, снимая с Радищева плащ, приглушенным голосом сказал:
— Гость к нам, Александр Николаевич. — И еще тише добавил: — Из Аблязова…
Радищев почувствовал, как по всему телу пробежал холодок, все мышцы напряглись, ноги стали как чужие, как в том кошмарном сне — ни ступить, ни двинуть, на лбу выступили капли холодного пота.
— Что? — прерывистым свистящим шепотом спросил он.
— Все хорошо… хорошо, Александр Николаевич… — быстро и так же шепотом ответил Петр. — Все, слава богу, живы. — Петр запер за Радищевым дверь.
При тусклом коптящем огоньке дешевой стеариновой свечки, освещавшей переднюю, Радищев различил темную человеческую фигуру.
— Здравствуй, барин, — хрипло сказал человек.
— Здравствуй.
Радищев перебирал в памяти всех знакомых аблязовских мужиков и не мог вспомнить этого человека, хотя голос казался очень знакомым.
— Не признаешь?
— Михей Овчинников!
— Я, Александр Николаевич.
— Ты был в Аблязове? Видел батюшку с матушкой? Ну, говори скорее!
— Видел я своими глазами только одного братца твоего младшего — Иосафа, про остальных слыхал от твоего дядьки Сумы. Передавал он тебе поклон.
— Ну, ну!
— Сума сказывал, как только услыхали они в Аблязове, что мы подходим…
— Кто мы?
— Государь Петр Федорович. Так, значит, господа — батюшка твой Николай Афанасьевич с матушкой Феклой Степановной да с зятем и старшей сестрицей — укрылись в лесу, а малых детей — это я уж потом узнал — взяли в свои дома снохи Сумы.
— Как же ты узнал, что батюшка с матушкой в лесу укрываются?
— Спервоначалу–то стали мы мужиков ваших спрашивать: «Где господа ваши? Чего не бьете государю батюшке челом на обиды от них?» Мужики, как один, отвечают: «Уехали господа, не ведаем куда. А обиды никакой мы от них не видали». Доложили мы государю про мужицкие слова, он плюнул и говорит: «Черт с ними, дураками. Ищите сами господ, небось в копне какой–нибудь сидят». Искали, выспрашивали — не нашли. А мне все же подозрительны показались мужицкие отговорки. Решил я разузнать все и стал расспрашивать обиняками мужичков про их житье–бытье. Вокруг–то все стоном стонут, как заведешь разговор про мужицкую жизнь, а тут не жалуются. «У нас, говорят, даже девки из казенных деревень за наших парней своей охотой идут. У нас помещик добрый, нечего бога гневить». За чудо это мне показалось. Спрашиваю: «Как зовут вашего барина?» — «Радищев», — отвечают. «Не родня ли вашего барина в Петербурге служит, Александр Николаевич Радищев?» — спрашиваю. Я ведь тогда в полку расспросил про твое, барин, имя. «Сынок его родной старший», — отвечают. «Ну, если отец такой же, как сын, значит, хороший человек», — говорю. «Откуда знаешь его?» — спрашивают. Рассказал им, как по твоей милости от каторги спасся. После этого разговор у нас пошел другой. Я поклялся, что не донесу, и Сума открыл, что родители твои в лесах спасаются. Места точно не открыл, да я и не допытывался. А братца молодшенького указал: бегает по двору здоровенький, чумазый (его нарочно сажей мазали, чтобы по белому лицу в нем не узнали барича). Так что, Александр Николаевич, живы–здоровы твои.
— Спасибо за добрые вести. Чем отблагодарить тебя?
— Чего тут благодарить… Я свой должок плачу. Мы добро помним. Вон мужики ваши, аблязовские… Они, я скажу, правильно сделали, что спрятали твоего папашу. Казачки бы его запросто под горячую руку могли убить: дворянской крови много пролили, еще одного прикончить — плевое дело. А потом разобрались бы — ах, ах! — да поздно. Ты, Александр Николаевич, за сродственников не тревожься, дело утихомирится, выйдут из лесу — никто их не тронет. Таких–то господ и государь наш Петр Федорович пожалует. Глядишь, в министры какие назначит.