Страница 45 из 81
Радищев мгновенно внутренне собрался.
— Удивляюсь. С командиром полка мы расстались в самых наилучших отношениях.
— Да не полковой командир, какой–то капитан написал на тебя. Требует направить его рапорт государыне, но я придержал.
— Чем же я вызвал неудовольствие капитана?
— Ты распорядился освободить из–под караула беглого солдата?
— Да. Указом государыни добровольно вернувшимся беглецам даруется полное прощение, и посему содержание их под стражей противозаконно. Государыня сама в «Наказе» особо предупреждает, дабы с сугубой осмотрительностью и лишь только при полном и законном основании производился арест.
— Закон–то законом, да надо действовать не только по закону, но и в соответствии с обстоятельствами. Пожалел, что ли, солдата? У меня тоже бывает — посмотришь на иного мужика, подумаешь: ведь и он человек. И пожалеешь. А он тебе потом вместо благодарности свинью подложит… Солдат–то в ту же ночь опять сбежал.
— Не поймали?
— Ищи ветра в поле. Эх, какие уж тут законы, когда мужики повсюду бунтуют. Сам знаешь, чуть не каждую неделю получаем указы о сыске да поимке. Вон нынче еще один пришел.
Радищев заглянул в лежавший на столе перед графом лист нового указа и прочел:
«Указ о сыске Войска Донского казака Емельяна Пугачева».
16
Меньше чем месяц спустя следы беглого казака Пугачева обнаружились на яике. Там он выдавал себя за императора Петра III и рассказывал целую историю своего чудесного спасения от убийц, подосланных его вероломной супругой, ныне царствующей императрицей Екатериной, которую именовал презрительно Катькой. С помощью одного преданного офицера он–де тогда выбрался из дворца, в течение многих лет скрывался в Киеве, в Цареграде, на Дону и что–де теперь настало ему время открыться народу.
В подтверждение справедливости своих слов этот беглый казак показывал имевшиеся у него на теле какие–то царские знаки. В награду за помощь в возвращении законного престола самозванец обещал простому народу вольность и всякие льготы.
За какую–нибудь неделю вокруг Пугачева набралось до двух тысяч казаков, холопов, инородцев, и вся эта армия, занимая и разоряя по пути крепости, гарнизоны которых были частью побиты, частью перешли на сторону бунтовщиков, подошла и осадила Оренбург.
Императрица сначала шутила, называя в письмах к заграничным корреспондентам Пугачева маркизом Пугачевым, и надеялась легко справиться с этим самозванцем, как справилась со всеми прежними, пытавшимися присвоить себе имя ее покойного мужа, — беглым солдатом Петром Чернышевым, беглым солдатом Гаврилой Кремневым, инородцем Асланбековым, беглым крестьянином Федотом Богомоловым и еще двумя или тремя такими же проходимцами, имена которых она не могла припомнить.
Но Пугачев оказался гораздо опаснее своих предшественников.
Шутки смолкли, их сменил страх.
На подавление мятежа стянули регулярные войска из Москвы, Новгорода, Смоленска и Сибири; казанский губернатор формировал части из отставных солдат, и в январе — феврале 1774 года правительственные войска одержали решительные победы над повстанцами. Думали, что бунт подавлен. Командующий князь Щербатов на предложение шацкого дворянства выставить на свой счет конный корпус ответил, что в этом нет уже нужды и что скоро будет пойман и сам Пугачев.
Но война с Пугачевым походила на бой со сказочным змеем: срубали одну голову, вместо нее тут же вырастали три новых. Уйдя от Оренбурга на уральские заводы, 12 июня 1774 года Пугачев с 20 тысячами нового войска подошел к Казани и занял город. Только один кремль оставался в руках правительственных войск, но среди его защитников раздавались голоса, что, видно, не миновать сдаваться…
Вступление Пугачева в город, село, крепость сопровождалось неизменной и жестокой расправой с дворянами, помещиками, офицерами.
В Петербурге печатали листы под названием «Описание, собранное поныне из ведомостей разных городов сколько самозванцем и бунтовщиком Емелькою Пугачевым и его злодейскими сообщниками осквернено и разграблено божиих храмов, также побито дворянства, духовенства, мещанства и прочих званий людей, с показанием, кто именно и в которых местах».
Фамилии, имена, чины, имена, фамилии, безымянные жертвы, означенные лишь общим числом…
«…Убиты до смерти:
В Чернореченской крепости: капитан Нечаев.
В Татищевой: комендант полковник Елагин с женою.
В Рассыпной: комендант секунд–майор Веловской с женою, капитан Савинич, поручик Кирпичев, прапорщик Осипов, священник один, воинских нижних чинов — двенадцать…»
15 июля подошедшие к Казани отряды полковника Михельсона разбили пугачевскую армию, сам Пугачев в сопровождении всего лишь четырехсот человек, жалких остатков рассеянной 20–тысячной армии, ушел на правый берег Волги.
Но в полторы недели пугачевское войско за счет стекающихся со всех окрестных губерний добровольцев восстановилось в прежнем количестве. Пали Цивильск, Курмыш, Алатырь, Саранск, Пенза.
В Финляндской дивизии участились побеги. Многих солдат ловили. Полковые суды заседали чаще, чем когда бы то ни было. Приговоры день ото дня становились суровее. Заготовленную на год лозу израсходовали в полгода. Солдат подозревали (часто не напрасно) в сочувствии Пугачеву.
Впрочем, подозревали в этом весь «черный» народ.
В Английском клубе один престарелый сенатор говорил:
— В слугах, в слугах наших надобно видеть первейших наших врагов. Те, кого я всегда считал наивернейшими и наипреданнейшими себе, даже они, если не въявь, так втайне, сердцами своими преданы злодею. В сердцах своих все бунтуют. Утром Пантюшка–парикмахер бреет меня, а я смотрю и вижу: с каким удовольствием он бы этой самой бритвой чик меня по горлу — и зарезал бы! Подумаю так, и страх берет.
Кто–то из слушавших сказал задумчиво:
— Нынче многие сами бреются…
Радищев возвращал приговоры полковых судов один за другим, требуя смягчения наказания.
В его отношениях с офицерами–однополчанами возник холодок, превращавшийся в неприязненную отчужденность. Но Александр Николаевич и не старался преодолеть отчужденность, окружавшую его. Из правил внешнего приличия отношения не выходили, а на большее он, разочаровавшись в товарищах и здесь, как в Сенате, не претендовал. Единственно, что он сохранял, — это расположение к молодому Долгорукову.
Как–то Радищев принес Брюсу на утверждение кипу приговоров. Графа не было на месте, он запаздывал. Радищев ожидал его в адъютантской.
Князь Долгоруков, кивнув на пачку бумаг Радищева, сказал:
— С мятежом у вас забот прибавилось.
— Да, дел стало больше.
— Ведь что я смотрю, Александр Николаевич: судим каждый день, сечем напропалую, а они не боятся. Вчера вот совершали экзекуцию, одного солдата три раза прогнали через сто человек, спина — говядина ободранная. А он на ногах держится и глядит дерзко. В другое–то время его бы на шинельке тащили. А тут — стоит на ногах, мерзавец. Наказание суровей — страху меньше.
— Возможно, оттого и меньше, что наказание суровей. Жестокостью мы вселяем в несчастных рабов наших озлобление, и неизбежно наступает время, когда она порождает ответную жестокость. Мы сами виновны в беде, свалившейся на наши головы.
Долгоруков сморщился:
— Ах, Александр Николаевич, как вы еще можете находить какие–то оправдания злодеям! В то время как вы тут заступаетесь за них, эти «несчастные» свирепствуют в вашей Пензенской губернии! О боже! Удивляюсь вашему спокойствию и вашей ужасной логике!
17
«В городе Пенза убиты до смерти… в уезде: генерал–майор Алексей Пахомов с женою… майорша Федосья Назарьева с сестрою Марьей Даниловой, с двумя дочерьми, с племянницею Федосьею Шемяковой… помещица Анна Репьева, регистратор Алексей Держев, прапорщик Кадышев, надворная советница Прасковья Ермолаева с сыном…»
В этом бесконечно длинном списке фамилии Радищевых не было, но это еще ничего не значило, сведения были неполные. Приезжавшие в Петербург очевидцы из областей, охваченных мятежом, рассказывали с застывшим в глазах ужасом о расправах самозванца и его атаманов с дворянами: там с коменданта крепости содрали кожу, там бросали в огонь младенцев… И невозможно было понять из этих рассказов, что происходило в действительности, а что является плодом воображения перепуганных людей.