Страница 44 из 81
Солдат снял веревки.
Беглый, бросив взгляд исподлобья, вытянул затекшие руки и принялся тереть посиневшие, в полосах запястья.
— У–у, ровно волк, — проворчал капрал. — Хоть бы поблагодарил господина обер–аудитора.
— Благодарствуйте, барин, — хмуро проговорил беглец, не поднимая головы.
Радищев ответил:
— Не меня благодари, а закон. Я всего лишь исполнитель его.
Беглец поднял голову, все продолжая растирать затекшие руки.
— Эх, барин, — вздохнул он , — кабы все было по закону, не забривали бы людей в рекруты не в очередь.
— Тебя забрили не в очередь? Как же так?
— Будто сам не знаешь, как бывает. Продал барин.
— В нашем государстве запрещается продавать людей в рекруты! Ты должен был объявить, что в солдаты тебя отдают насильным образом!
— Спасибо за совет! Только кому было объявлять–то?
— В воинском присутствии.
— Они сами все без нас знают и меня слушать бы не стали.
Радищев, кипевший возмущением, сразу поник. «Увы, солдат прав», — подумал он и сказал:
— Впрочем, надо подумать о твоем настоящем положении…
Капрал, со снисходительной усмешкой прислушивавшийся к разговору, равнодушно обронил:
— Тут думать нечего, плохое его положение.
— Почему? — почти крикнул Радищев.
— Капитан Самарин подал рапорт об оскорблении его действием со стороны солдата Овчинникова, — тихо сказал Кречетов.
— Ударил офицера? — спросил Радищев.
— Говорит, руки не поднял, поспорил только, — ответил Кречетов. — Однако все равно капитану вера, а солдату нет веры.
— Ладно, — ответил Радищев. — Завтра начнем следствие.
— Ну, что я говорил! — удовлетворенно заключил капрал и вышел из караульной.
— Верная каторга, — кивнул Кречетов на солдата.
Радищев достал кошелек, вытряс из него все, что в нем было — несколько ассигнаций и какие–то монеты, — и протянул Овчинникову.
— Возьми на водку.
— Какая водка в карцере!
— Ну, бери, бери, — торопил его Радищев. — С деньгами сподручней. Карцер завтра будет, а ночь твоя.
В какую–то секунду солдат преобразился. Пропало выражение апатии, он подобрался, напрягся, словно зверь, Готовый к прыжку, схватил деньги, засунул за пазуху.
— Спаси тебя бог, барин: Коли ночь моя, может, жив останусь. А останусь жив — вовек твоего добра не забуду. Ведь я узнал тебя, барин.
— Я тебя тоже узнал. Ну, помогай тебе бог.
Радищев с Кречетовым вышли из караульной. В коридоре повстречался капрал.
— Куда Овчинникова–то, в караульной держать или в карцере?
— Как вернувшийся в полк добровольно, солдат Овчинников не может быть подвергнут до суда никакому наказанию и должен находиться на своем прежнем месте, — ответил Радищев.
— Чудно, — почесал в затылке капрал.
Уже когда Радищев с Кречетовым выходили на улицу, до них донесся голос капрала:
— Овчинников, черт тебя дери, ступай в роту!
В этот вечер Радищеву и Кречетову не удалось поговорить. Александр Николаевич обедал у полкового командира, обед затянулся, а там подошло время уезжать. Прощаясь с Кречетовым, Радищев сказал:
— Мы еще будем иметь возможность встречаться и беседовать, любезнейший Федор Васильевич. Вы более меня бывали свидетелем историй, подобных тем, которые узнали мы сегодня, и посему ваши мнения о необходимых изменениях существующего российского законодательства, видимо, более основательны, чем мои.
Они крепко пожали друг другу руки.
Дорога была сносная. Легкий ветер умерял жару. Радищев достал книгу, но не читалось.
«Посчастливится ему уйти или нет?» — думал Александр Николаевич об Овчинникове. Мелькнула мысль: «А ведь я совершил преступление по службе. Я — подстрекатель к совершению побега. Я — нарушитель закона». Но эта мысль промелькнула и ушла, не оставив даже легких угрызений совести о содеянном.
В Елизаветине пришлось заночевать на станции. Радищев в тетрадке, которую всегда возил с собой, записал:
«Вольные люди, ничего не преступившие, в оковах продаются, как скоты! О законы! Премудрость ваша часто бывает только в вашем слоге!..»
15
Когда Радищев вернулся домой, в петербургскую квартиру, и предвкушал, как он отдохнет, лакей принес записочку от графини Прасковьи Александровны, которая приглашала его на сегодняшний вечер и ни в коем случае не принимала отказа.
«Придется ехать», — вздохнул Александр Николаевич и велел Петру подавать фрак.
Дом Брюса сверкал огнями. Радищев миновал анфиладу комнат и остановился в дверях танцевального зала, куда сошлось большинство гостей. Вечер был небольшой, так как по летнему времени многие еще жили в своих загородных. Тем не менее зал оказался полон.
Среди множества групп и группок, всегда образующихся на многолюдных собраниях, Радищев отыскал глазами кружок, в котором находилась хозяйка дома. Центром этого кружка был молодой Бибиков, племянник маршала Уложенной комиссии Александра Ильича Бибикова.
Бибиков развлекал общество игрой под названием «новый цыган». Хотя она называлась «новый», была стара и всем уже порядочно поднадоела. Игра заключалась в том, что Бибиков, приговаривая, как это делают гадальщицы–цыганки: «Позолоти ручку, красавица (или красавец), я тебе погадаю», Запускал руку в мешочек из плотной ткани и вытаскивал оттуда билетик, на котором было написано предсказание.
Содержание всех билетов все знали наизусть, а Бибиков — так тот различал билеты даже на ощупь и безошибочно вытаскивал нужный.
— Ну, кому погадаю? Кому погадаю?
Графиня Прасковья Александровна скучала.
Радищев шагнул от двери и пошел через весь зал, обращая на себя внимание и раскланиваясь.
Графини протянула руку для поцелуя:
— Здравствуй, Александр Николаевич.
Радищев, войдя в середину кружка и наклонив голову, заговорщически проговорил:
— Знаете ли вы, господа, что такое «accuse»?
— Конечно. «Accuse» по–французски значит «обвиняемый», — удивленно ответил Бибиков.
— Ну, опять вы о службе, — поморщилась графиня.
— Отнюдь нет. К моей печальной должности это не имеет никакого отношения.
— Тогда — не знаю.
— Это превеселая игра, про которую я вчера прочел в новой французской книжке. Один, кому выпала участь изображать обвиняемого, уходит из общества, и в его отсутствие каждый говорит, какие он знает за ним недостатки: влюбчивость, ветреность, жадность, излишне пылкая любовь к вину и прочее. Затем зовут обвиняемого, высказывают ему обвинения, а он должен во всем остроумно оправдаться и угадать, кто в чем его обвинил. Если угадает, то угаданный становится обвиняемым, а не угадает — обязан дать фант. Сейчас в Париже, как пишут, весьма увлекаются игрой в «accuse». Не испробовать ли и нам новинку?
Общество согласилось. Исполнять роль обвиняемого выпало Бибикову.
В чем только его не обвинили! Больше всех старалась графиня.
Бибиков, снова оказавшись в центре внимания, гордо, как лошадь, поводил головой.
— Говорят, что вы скучны. Говорят, что любите хвастать, что вы глупы…
— Все эти обвинения выдвинул человек, на меня злобствующий. Это Радищев! — закричал Бибиков.
— Нет! Нет! Нет! Фант!
Бибиков растерянно озирался.
— Ну и выдумщик вы, Александр Николаевич, — сказала графиня, к которой вернулось хорошее настроение, — А на вас сегодня мужу поступила жалоба от какого–то капитана из Тобольского полка. Но не волнуйтесь, я за вас заступлюсь.
— Здорово ты вчера отделал дурака Бибикова. Мне графиня рассказывала. — Граф Александр Яковлевич чуть–чуть улыбнулся.
Радищев тоже улыбнулся.
— Это не так уж трудно было сделать. Я даже чувствую легкие угрызения совести: природа и так обошла его своими милостями.
— Кроме ума, у природы много иных даров, и он всеми ими награжден с избытком. А ум — дар опасный и не всегда благодеяние. — Граф опять улыбнулся. — Из Тобольского полка жалуются на тебя, Александр Николаевич.