Слава столетия

— Пожалуйте, ваше высокоблагородие, господин Кречетов у себя. Может, вызвать сюда?

— Нет, нет. Проводи к нему.

Каморка, которую занимал аудитор и которая служила ему одновременно кабинетом и жильем, оказалась пуста. Капрал побежал искать Кречетова, а Радищев присел у стола в грубоватое деревянное кресло. Оно было сколочено доморощенным плотником, привыкшим, видимо, более к созданию табуретов и скамей, отчего и кресло у него получилось похожим скорее на табурет, чем на барскую мебель.

Александр Николаевич огляделся вокруг.

Над кроватью, застеленной лоскутным одеялом, висел печатный лубочный лист «Изображение кометы 16 августа 1769 года». На столе лежало несколько книг с топорщившимися бумажными закладками, стоял стакан с перьями, заляпанная чернильница, исписанная и чистая бумага.

Кречетов все не являлся.

Радищев взял со стола исписанный лист, предполагая, что это какое–то дознание. Но рукопись представляла собой рассуждение, изложенное по пунктам, подпунктам и параграфам и носившее витиеватое заглавие: «Способ к размножению наук посредством наискорейшего обоего пола людей читать и писать научения».

Следующий лист оказался стихами, озаглавленными так же витиевато: «Человеческой светопознавательный вымысл, называемой героической трипеснец. Песнь первая. Глупияда, то есть похвала и сила ума человеческого, существующего в глупости.

Пою невежестну и слепородну глупость,

В руках держащу гнев, тиранство, злость и грубость,

Терзающу добро, невинность, мудрость, честь,

Родящу зависть, лесть, ласкательство, злу месть…»

Это было нечто вроде российской вариации на тему известной сатиры Эразма Роттердамского «Похвала глупости».

В сенях, куда выходила дверь каморки, послышались торопливые шаги. На пороге появился невысокий человек в сюртуке из военного добротного сукна, хотя штатском, но пошитом на военный лад.

— Аудитор Тобольского полка, канцелярист сержантского чина Кречетов, — отрапортовал вошедший.

— Рад познакомиться с вами, Федор Васильевич, — встал ему навстречу Радищев и протянул руку.

Кречетов замешкался, потом подхватил протянутую руку и осторожно пожал.

— Благодушевно… Почитаю за величайшее счастие, ваше высокородие, господин обер–аудитор…

— Прошу вас, Федор Васильевич, именовать меня впредь, как следует сотоварищам по работе, именем–отчеством.

— Слушаюсь, ваше высокородие Александр Николаевич.

Радищев посмотрел на стол, на бумаги. Полковой аудитор проследил за его взглядом и заговорил, запинаясь:

— Я сие писал во внеслужебное время… Службе от этого никакого урона нет… Если позволите, уберу со стола дабы не мешали…

— Эти занятия службе не помеха. Ваши труды делают вам честь, и я хотел бы поговорить с вами о них подробнее любезный Федор Васильевич.

— Когда вам будет угодно, Александр Николаевич. У меня занесены на бумагу многие соображения.

— О чем же?

— Есть о просвещении, есть касательно юриспруденции. Я ведь в судах–то служу уже десять лет и во всех должностях вникал в законы. Имеются соображения насчет нравов современного общества…

— Интересно! У вас по всем этим вопросам написаны отдельные сочинения или вы пишете всеохватывающий труд?

Сам не зная как, забыв о субординации, Кречетов вдруг почувствовал в непосредственном начальнике сообщника в неслужебных занятиях, которые он почитал своим главным предназначением, ради которого и живет на свете.

— Имеются у меня частные сочинения, — ответил Кречетов. — Но, открою вам, Александр Николаевич, задумал я соединить думы свои и изложить систематически в благосмысленном, охватывающем все пределы труде. И название ему уже придумал: «Слововещание о всех и за вся и о всем ко всем, или Российский патриот и патриотизм на пользу душ и сердец человеческих». Каково названьице?

— На мой взгляд, слишком уж, как бы сказать, важное.

— Но ведь и предмет важный.

— Может быть, вы правы.

— Чтобы сразу было видно, что книга не роман, не пустельга какая–нибудь, а серьезный труд. Я так полагаю.

Дальнейший разговор прервал капрал, сообщивший, что рекруты прибыли и можно приступать к приемке.

У крыльца канцелярии на самом солнцепеке кучкой толпились десятка полтора растерянно озиравшихся рекрутов. Были они в грязных рубахах, в разбитых лаптях, иные вовсе босы. На темных, усталых лицах чернели грязные потные разводы. Радищев приметил, что двое или трое из них закованы: значит, начальники опасались побега.

Радищев подошел к рекрутам:

— Здорово, ребята.

Рекруты ответили вразнобой:

— Здравствуй, барин…

— Спаси тебя Христос…

Сопровождавший их унтер сморщился, как от зубной боли.

— Разве так надо отвечать?

Рекруты примолкли.

— Они же еще не солдаты, — примирительно сказал Радищев. — Обучатся.

— Тупой народ, — ответил унтер, — из троих едва один солдат будет, а двое помрут. Либо от болезней, либо под батожьем. Я–то уж знаю: не первый год, глаз у меня наметанный. Вон те, в железах, к примеру, прямо скажу, не жильцы. А вон тот справный будет солдат.

Радищев пристально посмотрел на будущего «справного солдата». Он был как будто спокойнее других, но в его глазах светилась такая отчаянная тоска, что Радищев отвел взгляд и со вздохом тихо сказал Кречетову:

— И этим несчастным и слабым духом и телом судьба предназначила быть воинами… Не насмешка ли это?

— И впрямь смешно, — подхватил унтер.

— Однако пора приступать к делу, — сказал Кречетов. Унтер–сдатчик передал ему список.

— Все, слава богу, живы–здоровы, — приговаривал унтер, — на своих ногах стоят…

После пересчета рекрутов по головам участвовавшие в сдаче–приемке зашли для оформления документов в канцелярию.

Проходя мимо караульного помещения, Радищев увидел сидевшего в углу на лавке солдата в новом, но уже рваном мундире. Солдат сидел, наклонившись и опустив голову, его руки были завернуты назад и связаны. Возле стоял часовой с ружьем. Солдат поднял голову. Радищев узнал его: выпуклый лоб, поднятая в удивлении правая бровь, — Сократ!

Оформив документы и отпустив сдатчиков, Радищев вошел в караульную. Дежурный по караулу капрал сопровождал его.

— Кто такой? — кивнул Александр Николаевич в сторону связанного солдата.

— Беглый.

— Где поймали?

— Тут, возле полкового двора.

— Долго был в побеге?

— Три дня.

— Значит, вы взяли его поблизости? А ведь за три дня–то он мог далеко уйти. Верно, он возвращался в полк.

— Какой — возвращался! Увидел нас — такого стрекача задал, еле на лошади догнали.

— Видно, вы напугали его. Объективные факты, а именно — нахождение на третий день побега в районе расположения полка, свидетельствуют о том, что солдат возвратился из побега. Так? Значит, он не беглый, а добровольно возвратившийся.

— Кто его знает… Мудрено вы говорите, ваше благородие…

— По указу государыни императрицы от четвертого декабря тысяча семьсот семьдесят второго года беглым из полков нижним чинам, добровольно возвратившимся в полк, объявляется высочайшее прощение.

— Раз указ такой, мы, конечно, исполнять должны… — забормотал капрал, совсем сбитый с толку.

— Государыня сим указом его милует. Развяжите.

— Конечно, вам про указ лучше знать, только развязывать ни к чему, опять вязать придется. Неспокойный человек. Всего месяц как в солдатах, еще, по правде сказать, не отведал солдатской жизни — и сбег. Одно слово — неспокойный он человек.

— Закон запрещает насильственно лишать свободы безвинных, — строгим, напряженным голосом произнес Радищев. — Прикажите развязать его. Ежели он в чем виноват, подайте рапорт, аудитор произведет следствие и, коли потребуется, даст указание об аресте.

— Как прикажете, — ответил капрал и кивнул охранявшему беглеца солдату: — Развяжи.