Страница 34 из 81
2
Старая, заляпанная дорожной грязью карета с привязанными на крыше чемоданами подъехала к посту на границе Курляндии с Россией и остановилась перед опущенным шлагбаумом.
Из полосатой будки вышел немецкий офицер с короткой трубкой во рту. Он не успел подойти к карете, как дверца распахнулась, и на дорогу выпрыгнули трое молодых людей в стареньких, кое–где даже залатанных суконных полукафтанах.
Офицер, попыхивая трубкой, презрительно скривился: «Голь перекатная».
Но, развернув бумаги, которые предъявили молодые люди, офицер вынул трубку изо рта.
Из документов явствовало, что проезжающие вовсе не голь, а русские дворяне, пажи ее императорского величества императрицы российской Екатерины II — Алексей Кутузов, Андрей Рубановский и Александр Радищев, которые в 1766 году именным указом были отправлены в Лейпциг для обучения наукам и ныне, после пяти лет учения, возвращаются на родину для продолжения службы.
Офицер вернул документы.
— Тесновато вам тут, господа, — сказал он, обращаясь к стоявшему ближе всех к нему Алексею Кутузову.
Тот смутился и покраснел.
— Зато вместе веселее, — быстро ответил стройный и подтянутый юноша Александр Радищев.
Опытный глаз офицера сразу определил в нем хорошего фехтовальщика.
Молодые люди засмеялись и принялись подталкивать друг друга, как расшалившиеся школьники.
На хмуром лице караульного офицера изобразилось какое–то подобие улыбки.
— Желаю счастливого пути, господа.
Миновав границу, молодые люди вдруг притихли, глядя в открытые окна кареты.
Дорога шла по холму, с которого открывался широкий вид.
Стоял теплый тихий денек, какие иногда выпадают в конце октября. Вокруг раскинулись желто–серые выжатые поля. Чернел густым прутьем уже облетевший осинничек. Тихое солнце на бледном, белесом небе с какой–то снисходительной жалостливой лаской освещало по–осеннему темные дали и притулившуюся вдалеке к болоту грязную, бедную деревеньку с черными гнилыми крышами.
Возможно, все это не так уж отличалось от курляндских полей и курляндских хуторов, мимо которых они проезжали час назад.
Но то была Курляндия, а это — Россия.
И деревня, и поля, и леса, и даже самые земля и небо вдруг стали совсем иными.
— Вот перед нами пределы нашего дорогого отечества, — первым нарушив молчание, торжественно проговорил Радищев. — Мы возвращаемся в него, вкусив науки и знаний. Ныне наступает время не словами, а делами показать, что для пользы его мы готовы пожертвовать всем и даже самою жизнью…
Дорога свернула в сторону, и деревня с горизонта приблизилась к дороге.
— Первое российское селение, — сказал Радищев. — Давайте, друзья, свернем — посмотрим, чем встречает нас Россия.
Алексей Кутузов поморщился.
— Грязь–то какая… Завязнем еще.
— Если и завязнем, то в родимой грязи, — заметил белокурый длинный Андрей Рубановский. — Кликнем мужиков, вытащат.
— Значит, едем, — заключил Радищев.
Кучер свернул на проселок.
Деревня казалась вымершей.
Над трубами не курились дымки. Из–под нависших растрепанных соломенных крыш угрюмо глядели маленькие окошки, кое–где затянутые пузырем, а по большей части просто чернеющие отверстиями.
Полуобвалившиеся плетни отгораживали один пустой двор от другого.
Ржавая болотная грязь, разлившаяся во всю ширину улицы, но сейчас схваченная легким ледком, подступала к разбитым завалинкам.
Только на верхнем конце, где было посуше, трое босоногих мальчишек в какой–то серой рвани, споря и гомоня, играли в бабки.
Они были так поглощены своей игрой, что не заметили подъехавшей кареты.
— Эй! Поди сюда! — крикнул кучер.
Мальчишки на мгновение замерли, потом, подхватив полы кафтанов, прямо по лужам, разбивая лед голыми пятками, бросились врассыпную.
— Барин! Барин едет! Барин!
Кучер поднялся на козлах и закричал им вслед:
— Да не ваш это барин! Эти господа добрые! Идите сюда, они вам денег дадут!
Мальчишки остановились, потом, поглядывая исподлобья на вышедших из кареты господ и прячась друг за друга, нехотя приблизились.
Андрей Рубановский, пошарив в кармане, оделил их медными полушками.
— Есть кто–нибудь в деревне? — спросил он.
— Не–е, все в поле, — ответил один мальчишка.
— И не все, — возразил другой. — Михей нынче дома, крышу в овине латает.
— Где он, этот Михей? — спросил Рубановский.
Из двора, который на вид казался справнее других, вышел молодой мужик.
Угрюмо глядя на приезжих, он неторопливо стянул, с головы бесформенную шапку, открыв высокий выпуклый лоб.
Этот лоб поразил Радищева. Он сразу вызвал в памяти известный античный бюст Сократа. Схожесть усугублялась еще тем, что у мужика, как и в скульптурном портрете древнегреческого философа, правая бровь была выше левой, словно поднятая в постоянном удивлении.
— Тебя зовут Михеем? — спросил Рубановский.
— Михеем, ваша милость.
— Отчего у вас в деревне пусто?
— В поле мужички, ваша милость.
— Да ведь страда давно кончилась!
— На барском поле кончилась, на мужицком только началась. У нашего барина обычай таков: как поспеет хлеб, сперва его, боярский, убираем. «А со своим–то, — изволит говорить, — вы и опосля успеете». «Опосля» да «опосля», так и до морозов дотянет. Тут, уж конечно, мужички всей деревней работают от зари дотемна. А коли ночь лунная, то и ее прихватываем.
— Ну ничего, завтра воскресенье — отдохнете.
Михей махнул рукой и усмехнулся:
— И–и, родимый, кабы нашему брату по праздникам праздновать, так некогда и работать было бы! Ведь мы не господа, чтобы гулять…
3
Возвращаясь домой после нескольких лет отсутствия, разумом, конечно, понимаешь, что за эти годы многое там изменилось, но сердце все же надеется застать все по–прежнему, и нетерпеливый взгляд невольно прежде всего отмечает черты сходства.
Когда в шестьдесят шестом году юные российские недоросли ехали в Лейпциг учиться, тоже была осень. Ясные, солнечные дни сменялись ненастьем, начинались заморозки, в холодном упругом воздухе плавно летели редкие снежинки, и желтые березы светились на солнце ярко, как золотые церковные купола.
И сейчас, спустя пять лет, в долгие дни пути из Лейпцига в Россию так же сияло солнце, горели березы, шли дожди, и задумчивые снежинки опускались в подставленную ладонь. И все было таким же, как тогда…
К Петербургу подъехали под вечер. Кружил снег. Сдуваемый ветром с перекрестков и середины улиц, он собирался в тощие длинные полосы вдоль тротуара, у домов и заборов, распластывался белыми языками у фонарей, будок — по всем мало–мальски защищенным от ветра уголкам.
И Радищев, и Кутузов, и Рубановский могли бы легко найти приют у кого–нибудь из родственников, которых у каждого немало имелось в столице. Заявиться к родне нежданно–негаданно считалось в порядке вещей, но молодым людям казалось просто невозможным вот так, сразу расстаться и разъехаться по разным домам.
Кучер уже трижды спрашивал, куда ехать, и, получив весьма неопределенное указание ехать вперед, с недовольным ворчанием залезал обратно на козлы.
— Господа, что же будем делать? — неуверенно проговорил Андрей Рубановский.
— Уж не знаю, — протянул Алексей Кутузов.
— Что, если нам остановиться на постоялом дворе? — сказал Радищев. — А завтра подыщем квартиру, как хотели.
В Лейпциге училось десять человек русских студентов, верное товарищество. Но троих — Радищева, Кутузова и Рубановского — связывала такая сердечная дружба, что еще в Лейпциге они решили никогда не расставаться и, возвратясь на родину, поселиться жить в одном доме.
— Это мысль! — проговорил Андрей Рубановский.
— На постоялый двор! — подхватил Кутузов. — На постоялый!
Странное ощущение владело этой ночью Радищевым: приехал домой, а ночует на постоялом, словно завтра снова в путь.