Страница 35 из 81
Радищев лежал на спине, смотрел на темное окно. Завтра… Что–то ожидает их завтра?..
Не спалось.
В соседней комнате играли в карты.
— Ваша бита.
— Как же так?
— А так. Считайте. Желаете еще?
Из трактира доносился гул, сквозь который прорывался пьяный женский голос, резкий и визгливый:
Ах, на то ль я в свет родилась
И на то ль в нем пребывала,
Чтоб я в первый раз влюбилась
И без пользы воздыхала!
— Опять бита.
— Ставлю лошадей!
— Мне лошади ненадобны.
— Человека!
— Вашего лакея?
— Да.
— Согласен.
…Чтоб я в первый раз влюбилась
И без пользы воздыхала–а…
Последний год в Лейпциге друзья только и говорили о России. Мечтали, как они, изучившие древние и новые кодексы, преобразуют несовершенные и запутанные российские законы и осчастливят отечество новым, совершенным, справедливым и человеколюбивым законодательством.
Конечно, им будут противодействовать всякие низкие интриганы, погрязшие во взяточничестве, жестокости и невежестве. Но ведь есть же в России и другие люди! Те, кто уже ополчился против зла.
Проезжая через Лейпциг в Италию, молодой граф Орлов оставил им номера сатирического журнала «Трутень», издаваемого в Петербурге отставным поручиком Николаем Ивановичем Новиковым, и тетрадь нигде не печатанных стихотворений титулярного советника Дениса Ивановича Фонвизина. Граф рассказывал, с какой охотой читают в России произведения этих писателей и что многие просвещенные россияне, даже некоторые вельможи, разделяют их негодование против рабства, канцелярского крючкотворства, лихоимства и прочих пороков государственного устройства России.
Радищев, Кутузов, Рубановский тогда же стали горячими поклонниками Новикова и Фонвизина. Фонвизинскую басню про лисицу–кознодея и его «Послание к слугам» они вытвердили наизусть. А первые строки «Послания»:
Скажи, Шумилов, мне; «а что сей создан свет?
И как мне в оном жить, подай ты мне совет —
превратились у них в поговорку. По многу раз на дню слышалось: «Скажи, Радищев, мне: на что сей создан свет?» или «Скажи, Кутузов, мне…» А так как фамилия Рубановского не укладывалась в размер, стих пришлось немного переделать: «Скажи мне, друг Андрей…»
Новиков, Фонвизин… Ведь они живут в Петербурге… Может быть, теперь посчастливится познакомиться с ними…
…И как мне в оном жить, подай ты мне совет…
На следующий день друзья сняли во Второй Адмиралтейской части у мещанина квартирку в три комнаты. Рубановский занял отдельную комнату, а Радищев с Кутузовым поселились в одной, как прожили все годы ученья.
4
В Петербурге студентов встретили с умеренной радостью.
Времена переменились. «Комиссия по сочинению нового Уложения [6]», для работы в которой их, собственно, прочили, кончила свое существование. Государственная надобность в новых законах миновала, ученые законоведы были ни к чему.
За утренним кофе статс–секретарь доложил императрице о возвращении на родину молодых людей, проходивших обучение в Лейпцигском университете.
— Так вы говорите, что они показали в науках весьма хорошие успехи? — сказала Екатерина, прихлебывая мелкими глотками кофе. — Ну что ж, хотя учились они для собственной же пользы, надобно, в пример другим, их наградить. Полагаю, вполне достаточным будет дать каждому не особенно высокий, но все же и не низкий чин и определить на соответствующие должности.
Всем троим дали титулярного советника — чин девятого класса — и определили, на службу в Сенат протоколистами — записывать мнения и решения сенаторов.
Спустя еще две недели вновь назначенных протоколистов привели к присяге и обязали на следующий день к восьми часам утра явиться к должности.
Пожилой сутулый чиновник — начальник того отделения, в котором предстояло служить Радищеву, — вел его по сенатскому коридору, легонько поддерживая под локоть.
— Вы, Александр Николаевич, — драгоценнейшее приобретение для нашего стола, — говорил он вкрадчивым голосом. — Именно такого, как вы, ученого, молодого, полного сил человека недостает нам. В вас я вижу не подчиненного, но сотоварища и советчика, так сказать, в трудах.
Столоначальник по опыту, приобретенному за долгие годы службы, прекрасно знал, что все эти ученые, ни к чему не пригодные юнцы, определяемые к должности высочайшими указами, в подчиненных не засиживаются, а без задержек выходят в начальство, которому вовсе не обязательно знать дело. Поэтому он совсем не намеревался вводить Радищева в ход делопроизводства: зачем попусту тратить время. Но Александр Николаевич, не зная тайных мыслей начальника и готовый видеть в нем путеводителя на том пути, на который вступал, принимал его разглагольствования за чистую монету.
— Благодарю вас… За такое высокое мнение обо мне… Постараюсь оправдать…
— Однако вот наша комната для занятий, — перебил Радищева столоначальник, показывая на приотворенную дверь впереди.
«Здесь находится место, где разбираются дела, касающиеся имения, чести, а порою и жизни человека, — торжественно подумал Радищев. — Отныне и я вступаю в должность, от коей зависит успех или неудача, благосостояние или вред моих сограждан…»
Комната, в которую вошли Радищев со столоначальником, представляла собой обширное темноватое помещение с тусклыми пыльными окнами, со стенами, забрызганными чернилами, со множеством столов, сундуков, шкафчиков и ворохами бумаг, папок, книг, валявшихся в кучах по углам, наполнявших шкафчики, торчавших из сундуков.
В комнате стояла синеватая угарная мгла: все предметы находившиеся в ней, множество канцелярских чиновников сидевших за столами и роющихся в бумагах, виделись как бы в тумане.
Столоначальник потянул носом:
— Опять печи раньше времени закрыли.
— Тепла–с жаль, — ответил поспешно вскочивший из–за стола у печки лохматый оборванный субъект.
Столоначальник цыкнул на него:
— Пшел!
— Куда же мне, Терентий Евграфыч?
— Брысь. — Столоначальник, повернувшись к Радищеву, кивнул на стол. — Здесь будет ваше место, Александр Николаевич.
— Мне, право, неудобно… Тут занимался этот господин…
— На сундучке посидит, ему стола не положено. Знакомьтесь, осмотритесь. Я велю принести для вас письменные принадлежности и все прочее…
Радищев с жадностью вглядывался в лица чиновников.
В самое первое мгновение ему показалось, что он вдруг попал в какой–то фантастический мир карикатур. Все пороки, казалось, отложили свою печать на этих лицах, а более всего — жадность, плутовство и неумеренная страсть к вину.
Радищев старался себя уверить, что внешний вид бывает обманчив и что необязательно же хороший, честный человек должен иметь ангельский облик.
Но внезапно появившееся разочарование помимо его воли гасило в нем то чувство высокой торжественности, с которым он переступал порог канцелярии…
Прошло несколько дней. Один из них был занят тем, что по всей канцелярии искали стол для Кутузова и, найдя, устанавливали рядом со столом Радищева. Но после наступили дни томительного безделья.
Терентий Евграфович, столоначальник, был неизменно приветлив с новыми титулярными советниками; встретив, осведомлялся:
— Ну как, присматриваетесь?
— Но нам не дают никакого дела, — сказал однажды Радищев.
— Ничего, ничего… Не сразу, как говорится, Москва строилась, — с ласковой улыбкой проговорил Терентий Евграфович и, подмигнув, добавил: — Пока в нашем отделе нет большой срочной работы, вы, Александр Николаевич, коли вам по своим надобностям требуется, можете являться к должности попозже. А в иные дни и больным сказаться… Я вас понимаю, дело молодое, сам молодым — хе–хе — был: в канцелярии скучно, а в жизни много вещей — хе–хе — поинтереснее деловых бумаг.