Слава столетия

— Доволен, Михайло Васильевич? — спросил Шувалов.

— Уж не знаю, как вас благодарить…

— Впрочем, Михайло Васильевич, разрешение получить не штука. А вот землю под фабрику и людей к ней Сенат дать не вправе. На это требуется именное императорское повеление.

— Будьте уж благодетелем до конца…

— Конечно, я постараюсь. Но тут очень помогли бы стихи. Ваши резоны, изложенные в стихах, представляются более убедительными, чем проза. Завтра государыня и двор отбывают в Москву. Там мы пробудем не менее полугода. Поэтому как только стихи будут отпечатаны, пришлите их мне в Москву.

…Видя, что теперь от него самого зависит успех его затеи со стекольным заводом, Ломоносов засел за стихи о стекле.

Он решил писать их в виде письма к Шувалову. «Письмо о пользе стекла к высокопревосходительному господину генералу–поручику действительному ее императорского величества камергеру…» — написал Ломоносов заглавие, затем перешел к самим стихам.

Первые строки сложились довольно легко и быстро, поскольку для них требовалось не столько поэтического вдохновения, сколько холодного версификаторского умения:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов,

Приманчивым лучем блистающих в глаза:

Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.

Нередко я для той с Парнасских гор спускаюсь;

И ныне от нее на верьх их возвращаюсь.

Пою перед тобой в восторге похвалу

Не камням дорогим, не злату, но Стеклу.

Но потом Ломоносову уже не пришлось себя принуждать к писанию стихов: тема вдруг открылась ему своей поэтической стороной и обрела величие. Исчисление случаев житейской пользы, которую можно извлечь из употребления стекла, отошло как бы в сторону, и открылась великая, захватывающая дух картина Мироздания, полная красоты, гармонии и глубокого смысла, правда весьма часто непонятного для глаза и разума человека. И в этой величественной картине стекло представилось как частица Мироздания — произведение Природы и рук человека, вырвавшего у Природы секрет его создания.

Ломоносов писал о рождении стекла в огне, о том, что человек в телескопах заставил стекло рассказывать о далеких мирах, а в микроскопах — о ближайших, но невидимых глазом.

Когда, две недели спустя, Михайло Васильевич написал последнюю строчку и переписал «Письмо о пользе стекла» набело, то сам удивился его объему — получилось четыреста сорок строк.

На другой день, а случилось это под Новый год, тридцатого декабря, Ломоносов отнес рукопись в канцелярию Академии с рапортом, что–де желает напечатать в академической типографии оное письмо на собственный счет четыре сотни книжек, двадцать из них на александрийской бумаге, остальные на обычной.

Зная, что советник канцелярии Шумахер — лютейший его враг, догадавшись, как нужна ему, Ломоносову, эта книжка, постарается отказать, Михайло Васильевич на словах добавил, что отдает в печать «Письмо» по желанию и под покровительством Ивана Ивановича Шувалова. Шумахер осклабился и приказал секретарю:

— Иоганн, запишите в журнал решение канцелярии: «Печатать немедленно».

16 февраля Ломоносов получил из Москвы письмо от Шувалова. Тот писал, что для скорейшего разрешения дела о фабрике следует Михайлу Васильевичу самому приехать и просить императрицу, а просьба его будет решена положительно.

Ломоносов понимал, что решение могло бы быть принято и без него. Но, видимо, спросила императрица где–нибудь на балу: «Почему, мол, не вижу нашего пииту Ломоносова?» Сама–то Елизавета Петровна, возможно, через минуту забыла про свой вопрос, а те, кому положено исполнять ее желания и распоряжения, запомнили.

«Ничего не поделаешь, надо ехать, — решил Ломоносов. — Зимний путь уже рушится, если сейчас не съездить, можно надолго застрять»,

В тот же день он подал в канцелярию Академии рапорт об отпуске в Москву на месяц. Шумахер отказал. Тогда Ломоносов обратился в Сенат, и через три дня отпуск был получен.

Михайло Васильевич был уверен, что «Письмо о пользе стекла» уже отпечатано, и в последний день перед отъездом пошел в типографию, чтобы забрать подносные экземпляры.

В академической типографии Михайло Васильевич был частым гостем. Там его знали все, до последнего ученика, и он знал многих. Пока Ломоносов шел через наборную и печатную залы, со всех сторон слышалось:

— Здравствуйте, Михайло Васильевич!

— Почтеннейше кланяемся.

— Что нынче принесли?

Отвечая на поклоны и приветствия, Ломоносов прошел в клетушку корректора Борисова.

— Алексей Степанович, велите дать мне двадцать экземпляров «Письма о пользе стекла».

— Как говорите? «Письмо о пользе стекла»? Такого сочинения мы не печатали.

— Не может быть! Ты запамятовал, верно.

— На память пока не жалуюсь. Не верите, посмотрите сами, что присылали из академической канцелярии за последний месяц.

Ломоносов схватил пачку академических распоряжений, перебрал раз, другой, третий — распоряжения о напечатании «Письма» не было.

— Не прислал, подлец! Без ножа зарезал!

Ломоносов выбежал из типографии. Бурей промчался через канцелярию и, оттолкнув секретаря, пытавшегося преградить ему путь, ворвался в кабинет Шумахера.

— Что ж это такое, Иван Данилович?

Шумахер, самодовольный и важный, как истукан сидел за большим столом, отражаясь в полированной столешнице. В первое мгновение на его лице мелькнул испуг, он привскочил было с кресла, но быстро опомнился и принял прежнее положение.

— Чем вы недовольны, господин Ломоносов?

— Почему не отослано в типографию «Письмо о пользе стекла»?

Шумахер развел руками:

— Что было в моих силах, я сделал, но я не бог, чтобы быть всемогущим. В типографии нет бумаги для вашего сочинения. Повремените месяц–полтора, отпечатаем.

— Есть бумага в типографии, я сам видел! — вне себя закричал Ломоносов.

Шумахер ответил подчеркнуто спокойно:

— Та бумага предназначена для издания сочинений, принятых к печатанию ранее вашего. Но если вам так спешно требуется, подайте просьбу господину президенту Академии, и, если он повелит, ваше «Письмо» вне очереди, на чужой бумаге…

Ломоносов, не дослушал тирады советника канцелярии махнул рукой и пошел из кабинета.

«Если даже начать печатать сию секунду, все равно не успеть, — думал он. — Ладно, с Шумахером я еще посчитаюсь. Но что делать? Столько старанья, а теперь все идет прахом!»

Ломоносов вышел из канцелярии и, задумавшись, остановился.

— Михайло Васильевич! — окликнул его тихий голос.

Ломоносов обернулся. Возле него стоял старик переписчик из академической канцелярии.

— Михайло Васильевич, у нас тут толковали про твою незадачу. Все тебе сочувствуют. Это Шумахер, он подстроил.

— Знаю, Ефимыч, что он.

— Так ты не убивайся, Михайло Васильевич, я тебе твое сочинение перепишу так, как императорские указы пишут, лучше печатного будет. Без Шумахера обойдемся. После занятий приду и перепишу. Всю ночь просижу, а сделаю.

Ломоносов посмотрел старику в глаза:

— Значит, говоришь, без Шумахера обойдемся? Приходи, Ефимыч. Большое дело от этого сочинения зависит.

— Мы понимаем. Разве ты когда малыми делами балуешься, ты за большие берешься. Приду, будь надежен.

Когда Ефимыч пришел, Ломоносов посадил его за свой стол, сам принес штоф водки, кувшин квасу, миску с квашеной капустой, миску с вареной говядиной.

— Нет, Михайло Васильевич, до работы и во время работы не принимаю, — решительно отстранил от себя штоф Ефимыч. — Работа требует головы ясной, руки твердой. Унеси ты это зелье с глаз долой, чтоб не смущало. А квасу, пожалуй, выпью.