Слава столетия

Но одновременно думалось с горечью: «Сколько сил было потрачено на то, чтобы привлечь внимание к важным, действительно интересным вещам, и не удавалось, а тут — уж такая ерунда — явился в модное общество в немодном кафтане, а разговоров хватит на несколько дней».

Вспомнилось, как в тесной чадной лаборатории в жару и духоте от беспрерывно топящейся печи, в облаках дыма и тонкой пыли от тонко растираемых минералов он развешивал составы, смешивал, бегал от стола к печи, пробовал сочетания, записывал в журнал опыты — одни отмечали ошибки, другие обещали удачу, волновался, ждал результата — что выйдет из печи: сверкающая смальта или мутный слепой окатыш.

Болезнь не болезнь, он с утра шел в лабораторию. Как раз тогда случился очередной приступ ревматизма, ноги так болели, что еле ходил, но все равно работы не оставил. Ведь больше четырех тысяч опытов поставлено, прежде чем смог делать мозаику, какую надо. Добротой не уступающую итальянской.

Производство мозаики и других изделий из цветного стекла — бисера, стекляруса — сулило большую выгоду России, потому что бисер и стеклярус были в моде, их ввозили из–за границы, переплачивая за них втридорога.

Ломоносов послал на имя императрицы прошение, чтобы ему разрешили построить завод цветного стекла. Изложил все выгоды, которые воспоследуют от этого для России, представил при прошении образцы стекол, бисера и стекляруса, полученные им в лаборатории. Но прошение осталось без ответа.

Несколько раз Михайло Васильевич пытался поговорить о выгодах производства отечественного стекла с Шуваловым, но тот просто переставал слушать и однажды досадливо сказал:

— Ах, Михайло Васильевич, как вам не надоест эта физика и химия! Ей–богу, было бы лучше, если бы вы то время, которое ныне тратите на физические и химические опыты, посвятили словесным наукам. «Российская история» не закончена, оду ко дню восшествия государыни на престол в нынешнем году не сочинили… Вам бы надо вовсе оставить физику и химию.

— Одно другому не помеха, — ответил Ломоносов. — Я же на физические и химические опыты не у дела отнимаю время, а занимаюсь ими в свободное время, вместо бильярда. Всякому человеку нужен отдых от трудов. А что требуется по должности: надписи на иллюминации, оды и другие сочинения, я исполняю исправно.

Но иного пути, кроме того, как действовать через Шувалова, не было, и тогда Михайло Васильевич, прекрасно изучивший своего вельможного покровителя, решил действовать по–иному…

За столом Иван Иванович сказал:

— Михайло Васильевич, наверное, потому что занимается сейчас древней историей, надел кафтан со стеклянными пуговицами. Стекло давно вышло из моды.

— Вовсе нет, — живо и громко отозвался Ломоносов, — просто мода, особа прекрасная, но легкомысленная, не дала себе труда подумать, что такое стекло и оценить его по достоинству. — Михайло Васильевич повел головой вправо и влево, показывая тем, что обращается ко всем сидящим за столом, и продолжал так же громко: — Стекло, господа, не такая уж простая вещь, какой кажется на первый взгляд. Мы сравниваем с хрупкостью стекла хрупкость счастья. Да, стекло хрупко, но оно имеет, кроме сего недостатка, тьму достоинств. Я готов доказать, что человечество пропало бы без стекла.

— Интересно, — улыбнулся Шувалов. — Я никогда не задумывался на эту тему и, по правде сказать, не вижу в стекле такой важности. Человек не может жить без пищи, без воздуха — это я понимаю…

— И без денег, — вставил кто–то, и все засмеялись.

— Всё это вещи важные, — подхватил Ломоносов, — но и стекло не уступает им.

Михайло Васильевич поднял бокал с вином. Красное вино светилось в хрустале.

— Чтобы к нам пришло веселье, — торжественно произнес Ломоносов, — мы пьем вино и пиво из чистого стекла. Как бесхитростное сердце не может скрыть своей любви или неприязни, так и стекло обнаруживает чистоту напитка, наливаемого в него. И оттого напиток бывает нам слаще.

Кто–то одобрительно захлопал в ладоши.

Ломоносов движением руки остановил шум.

— Но не только в этом польза стекла. Это только начало реестра его достоинств. Роду человеческому — увы! — нередко приходится переносить болезни. Чем лечит лекарь наши страдания? Лекарствами. А лекарства приготовляют и хранят в стекле. Значит, мы обязаны частью здравия своего, а иной раз и жизнью стеклу. При ослабевшем зрении кто помогает нам вернуть его былую остроту? Очки из стекла! В зимнюю пору стекло творит истинное чудо, позволяя нам укрываться от холода за толстыми стенами и одновременно пользоваться солнечным светом.

— Браво, браво! — воскликнул Шувалов.

Ломоносов поклонился.

— Теперь я обращаюсь к лучшей половине человечества, к красавицам, к их нежным и добрым сердцам. Признайтесь по совести, сколько красоте вашей способствует зеркало, которое указует вам верные пути к очарованию и покорению наших сердец? А как замысловаты и красивы узоры из бисера на ваших уборах! Бисер — же стекло, и оно верно служит вам. Таким образом, господа, вы воочию могли убедиться, что стекло дарует нам одни радости, увеселяет дух, что оно полезно молодым и старым. Много можно говорить о нем, и дня не хватит, чтобы исчислить его достоинства. В заключение скажу только, что стекло сделало человека равным божественному Прометею. Тот добыл огонь с неба великими трудами. Мы же можем ежедневно низводить с неба огонь при помощи увеличительного стекла.

За столом оживились. Шувалов предложил тост:

— За стекло! Вы, Михайло Васильевич, говорили о стекле, как поэт, вам просто необходимо написать об этом стихи. Я прошу вас.

— Ваше желание для меня свято, — сказал Ломоносов, — и почту за честь его исполнить.

— Так, значит, за стекло и его поэта! — поднял Шувалов бокал.

Во время обеда речь не раз возвращалась к стеклу. И Ломоносову удалось без помех развить мысль о необходимости основания в России стекольной фабрики.

— Восемь лет назад все мы дивились красоте мозаик, привезенных его сиятельством господином вице–канцлером из Рима, — говорил Ломоносов. — Но не худшего качества мозаику мы можем делать из российских материалов, и притом в три раза дешевле, чем она обходится на месте, в Риме. Найдется много покупщиков на мозаичные столы, кабинеты, зеркальные рамы, шкатулки, табакерки. Кроме того, в России не производят, а привозят на многие тысячи из–за границы цветные стекла, бисер, пронизки, стеклярус, отчего они у нас весьма дороги.

— Справедливо говорите, Михайло Васильевич, — вступил в разговор один из гостей. — На днях купил я бисерный чехольчик на трубку. Мизерная вещичка, а отдал двадцать пять рублей.

— Из отечественного бисера, полагаю, впятеро дешевле станет, — ответил Ломоносов. — А по всему государству какая прибыль будет!

— Убедил, убедил, — засмеялся Шувалов. — Ладно, подавайте прошение в Сенат о разрешении открыть стекольную фабрику, я замолвлю за вас словечко. Но вместе с прошением чтобы были и обещанные стихи о стекле.

— Прошение уже заготовлено, а стихи будут.

Шувалов повернулся к соседу и принялся рассказывать, как трудно слагать стихи, как он сам, бывает, над одним катреном бьется неделями.

Для Ломоносова обед потерял теперь всякий интерес, и он ждал удобного момента, чтобы уйти.

Месяц спустя, в середине декабря, на квартиру к Ломоносову вдруг нагрянул Шувалов.

Оставив карету, запряженную шестерней, на улице (во двор по его тесноте она въехать не могла), Иван Иванович, сопровождаемый гайдуком, прошел к Ломоносову.

— Михайло Васильевич, я привез вам подарок.

Шувалов кивнул, и сопровождавший его гайдук выступил вперед и на вытянутых руках подал Ломоносову свернутый трубкой и запечатанный сургучной печатью лист, как обычно присылались сенатские указы.

Ломоносов сломал печать, развернул и прочел: «Указ Правительствующего Сената 14 декабря 1752 года о позволении Профессору Ломоносову завесть фабрику для делания разноцветных стекол, бисеру, стеклярусу и других галантерейных вещей».