Страница 45 из 52
Я продолжала сидеть, склонившись над Китом и держа его голову на коленях. Кто-то тронул меня за плечо один раз, потом другой, окликнул по имени. Но я не двигалась и не отзывалась. У меня ни на что не было сил.
Внезапно я услышала чей-то плач. Плач становился все громче. Я подняла голову. Совсем недалеко от меня, прислонясь спиной к хижине, сидела удочеренная Премалой девочка. До этого ее там не было.
Я опустила голову Кита на землю. Теперь это был уже не мой брат, а только его бездыханное тело. Я встала и подошла к девочке. Она горько плакала — слишком горько для своих лет. Я взяла ее на руки, и она, испуганная, растерянная, прильнула ко мне теплым комочком.
— Пойдем-ка лучше домой, — сказала я, понимая, однако, что говорю глупость: ни у нее, ни у меня не было дома.
Мне было странно слышать свой собственный голос, странно, что он не изменился. Видимо, его звуки подействовали па девочку успокаивающе. Судорожные всхлипы прекратились; малютка отняла заплаканное личико от, моего плеча.
— Успокойся, моя хорошая! — сказала я. — Успокойся! — Опа засмеялась, хотя слезы еще не высохли па ее глазах, и потянулась ручонками к огню.
— Смотри, как красиво горит, — сказала я, но самой мне не хотелось глядеть на пламя, и я глядела па девочку. Пламя плясало в ее глазах, играло па ее коже яркими отблесками. И я тоже невольно повернулась в ту сторону.
Школа всё еще была на месте. Меня бросило в дрожь. Господи, да сколько же времени-то прошло? Неужели так мало? Так мало, что остов здания не рухнул, еще держится, еще стоит таким, каким я увидела его в первую минуту? Неужели его останки еще не поглотила бушующая преисподняя?
Я прислонилась к стене. На меня волнами накатывалось головокружение. Если бы не тревога за ребенка, то я, наверно, упала бы. Но я держалась и пристально смотрела на огонь. Слабость моя прошла, как только я заметила, что пожар усилился. Каркас начал прогибаться. Размягчившиеся железные балки качались из стороны сторону, пока не вырвались последние заклепки. На какой-то миг балки словно повисли в воздухе; затем — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее — начали рушиться. Раскаленные добела, они с шумом летели вниз, изгибались, сцеплялись и, соединившись в последнем безумном объятии, все глубже и глубже погружались в лиловое лоно огня.
Я закрыла глаза, не в силах смотреть па это ужасное зрелище. Я чувствовала, как сотрясается земля и набегают, одна за другой мощные воздушные волны, слышала грохот падающих тяжелых предметов, сопровождаемый каким-то странным звуком, который напоминал глубокий продолжительный вздох. Когда я снова открыла глаза, на месте школы лежала бесформенная груда пылающих обломков, над которой летали тучи искр, плясали большие и маленькие языки огня. Казалось, будто в ночи неожиданно расцвели красные, белые, оранжевые и багряные цветы. И все это сверкающее великолепие отражалось в удивленных глазах девочки, которую я держала на руках.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Мама говорила, что никогда не сядет на; самолет, и все же прилетела на похороны. Кажется, ее сопровождал отец, но точно я не помню. Кажется, приехали и родители Премалы, но я не могу сказать с уверенностью. Помню только, что была мама. За одну ночь она очень состарилась, и я не могла се утешить.
Я даже не могла ее обнять. И не потому, что она отстранялась. Просто у меня было такое ощущение, будто мы совершенно чужие люди, которых ничто не связывает. Сконфуженная сознанием своей холодности, я подошла к ней, но она, тотчас разгадав скрытый смысл моего бессвязного бормотания, спокойно сказала:
— Не беспокойся, что я одна… Все люди одиноки. — И, помолчав, добавила: — Когда будешь старше — поймешь.
Старше? Насколько старше? Моя душа уже запорошена пеплом прошлого. Что изменится от того, что пройдет еще сколько-то лет? Я молчала, а мама тихо, как бы про себя, продолжала:
— Да и Китсами был не так уж стар… Не могу вспомнить, сколько ему было… Молодой еще, совсем молодой.
Я стояла в полном замешательстве. Она вот спокойно рассуждает о Ките, а я и думать о нем не могу без дрожи.
— Рано ему было еще умирать. Верно? Но ведь он был любимцем богов… Я всегда это знала.
Надо же ей что-нибудь ответить. Я собралась с силами и сказала:
— Да, верно. Он был их любимцем.
Пока я не заговорила, мама, кажется, почти не сознавала моего присутствия. Лишь тогда, посмотрев на меня, она ласково заметила:
— Ты так мало мне рассказала… Считаешь, что лучше не говорить?
— Да рассказывать почти не о чем. Он умер мгновенно.
— Так быстро, что ничего не успел сказать?
— Сказал, чтобы я не огорчалась. И позвал…
— Премалу?
— Heт — ответила я и, набравшись решимости, встретила, ее взгляд. — Нет, он позвал тебя.
Не знаю, поверила ли она мне. Надеюсь, что поверила. Да, наверно, поверила.
Ничто ее не удерживало, и она уехала сразу же после похорон, взяв с собой ребенка. Я бы и сама уехала, да не могла, потому что получила повестку от следователя. Конечно, я бы не посчиталась с этим. Что такое в конце концов повестка? Клочок бумаги, на котором написано, что вам надлежит явиться туда-то и тогда-то и что в случае неявки вы будете наказаны. Угроз я, разумеется, не испугалась, но меня удержал Ричард.
Не помню, что он говорил. Помню только, что я повторяла: «Нет, нет, нет», — кричала: «Почему они не оставят меня в покое?» и «Что еще я могу им сообщить?». Но его голос окружил меня незримой стеной, которую я не могла ни свалить, ни обойти и о которую я з конце концов оперлась. Желание бежать пропало.
Когда» успокоилась, он спросил меня снова, и я ответила «да».
— Это только начало, — сказал он. — Нас еще многое ждет впереди.
Я хотела сказать ему, что знаю, но неожиданно заснула.
Проснулась я в постели, Ричарда. Светящиеся стрелки показывали три. Рассвет еще не начинался, воздух был холодным и влажным, казалось, будто мои руки и ноги покрыты росой. Ривард лежал на спине рядом со мной, я видела его профиль на темном фоне окна. Глаза его были открыты. Должно быть, я поежилась от холода, потому что он повернулся ко мне, обнял и привлек к себе. Я чувствовала переполнявшую его любовь. Страсти не было, была только всепоглощающая нежность. Я лежала не двигаясь, отдаваясь ласкай. Это были не. те ласки, которые бывают в самом начале любви, и не те ласки, которые бывают потом, а какие-то другие ласки — нежные и кроткие, — придающий любви более глубокий смысл.
Немного погодя я, должно быть, опять погрузилась в сон, а когда проснулась, уже рассвело. Ричард по-прежнему держал меня в объятиях. Он лежал неподвижно; вероятно, всю ночь не смыкал глаз. Почувствовав, что я шевелюсь, он позвал меня.
— Мира? Ты не спишь?
Медленно, медленно я приходила в себя, — и вот, наконец, слезы, которых не могли вызвать ни смерть Премалы и Кита, ни горе мамы, слезы, которые, как мне казалось, навсегда высохли, хлынули потоком из моих глаз, откликаясь на зов нового дня, нового пробуждения.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Итак, я явилась к следователю. В судебном зале, где он меня допрашивал, было много других свидетелей. Вначале я видела перед собой новый, чистый холст, и можно было подумать, что ничего не случилось, ибо никто ни о чем не знает; можно было подумать, что ничто и не могло случиться, кроме того, о чем мы сумеем вспомнить. Но на холст ложился мазок за мазком, и из этих мазков — их недоставало всего несколько — постепенно возникла картина, которую я не хотела видеть снова.
Кит умер от ножевой раны — это я знала. Премала умерла от удушья.
Кроме них, никто не пострадал, — сказал следователь и, подумав, уточнил: «Никто не погиб».
Значит, были и еще пострадавшие. А я и не заметила.
В ночь, когда произошел пожар, — сказал следователь, — в деревню прибыло несколько человек; хотелось бы знать, какова была цель их приезда. Следователь обвел взглядом друзей Говинда, сидевших рядком па скамье, потом посмотрел на Говинда и потом — на меня.