Ярость в сердце

Мы выскочили из машины и, не задумываясь над тем, что сделать уже ничего нельзя, кинулись, кик безумные, к горящему зданию. В горячем воздухе клубился едкий дым, который саднил горло и ел глаза. Разлетавшиеся во все стороны угольки больно жалили кожу. Наконец мы, задыхающиеся, наполовину ослепшие, остановились.

Неподалеку от нас, прямо под дождем, ярко освещенные пламенем, стояли две группы мужчин: горожане и местные жители. Они стояли близко, почти вплотную друг к другу. Среди виднелась согбенная фигура Хижи. Почерневшая, промокшая одежда плотно облегала его тело, а на плечах лежала дерюжка из кокосовой фибры, которую кто-то накинул из жалости. Он стоял на коленях на мокрой земле и молился. Я никогда прежде не видела, чтобы он так молился: руки его были скрещены на груди, ногти впились в плечи, широко раскрытые глаза смотрели пристально, почти не мигая, словно их направляла могучая неумолимая воля. Казалось, отвернуться хоть на миг, прикрыть усталые веки, забыться — значило для него изменить своему долгу.

Видимо, не замечая нас, он продолжал молиться… Я слышала, как он взывает к своему богу; голос его то взмывал над ревом пламени и воем ветра, то снижался до тихого бессвязного бормотания, затем опять слышали ей отчетливые призывы. Вокруг него сгрудились безмолвные крестьяне. Кто-то придерживал его руками, словно опасаясь какой-нибудь безумной выходки, хотя повода для такого опасения не было. Когда мы подошли, они расступились, пропуская нас, затем снова замкнули круг. Все чего-то ждали. Даже Говинд чего-то ждал. Наконец он подошел к Хики. Глядя на их лица, трудно было сказать, кто из них страдает сильнее.

— Где она? Где Премала? — спросил Говинд хриплым надтреснутым голосом.

Хики тупо посмотрел на него, словно не поняв вопроса, потом глухо ответил:

— У бога — И вновь уставился на пламя.

Мне показалось, что Говинд лишился рассудка. Он шагнул вперед. Лицо его перекосилось, руки потянулись к миссионеру. Но тут подскочил Кит, обхватил его сзади и с такой силой рванул назад, что тот едва устоял на ногах.

— Оставь его! — Кит говорил отрывисто и грубо. — Ты что, тоже сошел с ума? Не видишь разве, он рехнулся?

Очнувшись, Хики отвел глаза от огня. С некоторым изумлением взглянув на Кита, он пробормотал:

— Я не совсем здоров… Скоро приду в себя… Благодарю вас… я… — Хики остановил свой взгляд на Говинде и замолчал. Медленно откачнувшись назад, он сел прямо в жидкую грязь и, глядя снизу вверх на полное муки лицо Говинда, расхохотался.

У меня было одно желание — зажмурить глаза, заткнуть уши и пуститься бежать, бежать без оглядки, куда угодно, лишь бы ничего больше не видеть и не слышать. Ио ноги словно приросли к земле. Хотелось закричать, но из горла рвался истерический хохот, и я сдержала — крик. Я обвела взглядом мужчин вокруг меня. Лица у некоторых нервно подергивались, но ни один из них не двинулся с места. Мы стояли недвижно, пригвожденные к земле какой-то беспощадной силой. Казалось, будто в наказание за страшное преступление мы осуждены слушать эти дикие звуки, словно идущие из самой преисподней..

Но вот Хики заговорил, то и дело разражаясь смехом, заговорил визгливо, сбивчиво, обращаясь только к Говинду, хотя слышали и все остальные.

— Ты — Говинд, не так ли?.. Я знаю, я тебя видел!.. Ты любил ее, я это тоже знаю, она мне говорила… Ну, так вот — смотри, что она натворила, твоя любовь! Спроси своих людей — вот они! — Он встал на ноги и указал на толпу горожан. Не только его рука, все его тело дрожало. — Они знают!.. Что же ты их не спрашиваешь? Чего боишься? Спроси!

Я бросилась бежать, преследуемая диким воем. То ли это выл ветер, то ли вопил Хики, — не знаю.

Кит опередил меня. Он подбежал к толпе, собравшейся у хижины, и протиснулся вперед. Я отстала от него всего на несколько шагов, но меня не пропустили. Я пыталась пробиться силой, но тщетно. Тут подоспел Говинд; под его яростным напором толпа раздалась, и я последовала за ним по пятам, пока меня не успели отрезать. Наконец мы вырвались на свободное пространство и оказались под небольшим выступом крыши.

Кит стоял па коленях, крепко прижимая к себе Премалу. Голова его была опущена, лицо скрывали волосы. Премалу я видела совершенно отчетливо и не понимала, почему меня не хотят подпустить к ней. В ней не было ничего пугающего. Может быть, она мертва? Я не могла поверить, что она мертва. Никак не могла. Я смотрела на ее лицо. Она была прекрасна, как всегда. Лоб чист и бледен. Густые смолистые волосы распустились и волной ниспадают на плечи. Почему жизнь так легко оставила ее? Почему разрушился чудесный сплав души и тела? Как сумела душа разорвать все узы, связывавшие ее с телом крепче, чем стежки хирурга, так что при этом не осталось никаких следов борьбы и страданий? И все же ее лицо было овеяно безмятежным покоем.

Но вот Кит опустил Премалу па землю, пламя полностью осветило ее лицо, и я увидела слегка расширившиеся ноздри и красные набухшие прожилки, просвечивавшие сквозь нежную кожу? То, что я приняла за тень, оказалось огромным багровым кровоподтеком. Я поняла, что Премала боролась с удушьем, боролась за свою жизнь. И тогда я наконец поверила, что она в самом деле мертва.

Кит встал. Он не произнес ни слова — я это знаю, потому что была рядом. С другой стороны от меня стоял Говинд. Первым заговорил он, и в голосе его было столько злобы, что я тотчас очнулась.

— Она любила тебя. Но ты ее никогда не любил, ты даже не знаешь, что такое любовь! Ты не дал ей ничего, даже домашнего очага. Это от тебя она бежала в деревню. Ты ее погубил!

Он смотрел на Кита, только на него одного. Черты его опухшего лица исказились. О, Кит! Неужели ты не видишь, что это лицо выражает не только страсть, не только ненависть, но и всепоглощающее горе? Сколько скорби должно быть написано на лице мужчины, чтобы вызвать сострадание?

Но Кит ничего не слышал и не видел. Боль, которую он испытывал, — была слишком сильна, а его собственная слишком разгорячена, чтобы он мог замечать страдания других.

— Она помогала строить эту школу, — сказал Кит. — Ты знаешь, какое важное место занимала в ее жизни школа. А ты и твои прихвостни уничтожили школу, а вместе с ней и Премалу. Ты так же виновен в ее смерти, как если бы задушил ее собственными руками. — Замолчав, Кит повернулся к стоявшим с настороженным враждебным видом мужчинам, оглядел их злые, угрожающие лица и, остановив, наконец, взгляд на Говинде, с ненавистно произнес самое ужасное слово, каким только можно оскорбить мужчину.

Кит, видимо, не чувствовал ни малейшего страха; он просто отвернулся и шагнул, не оглядываясь, в темноту. Я не слышала никакого крика, никакого предупреждения, но кинулась к Говинду, крепко, обхватила его обеими руками, прижала к груди с такой силой, что стало слышно, как бешено колотится его сердце.

Потом все кончилось. B темноте раздался слабый стон и сразу потонул в шуме ветра, дождя и шипения огня. Толпа кинулась бежать, и я — впереди всех.

Кит, мой брат, лежал под дождем, в грязи, освещаемый лишь редкими вспышками молний. Он был без сознания. Я положила его голову к себе на колени и нагнулась, стараясь прикрыть его от дождя. Он пошевелился и приоткрыл глаза; их блеск не могли затуманить даже предсмертные муки. Несколько мгновений он с легким недоумением смотрел на меня, потом узнал и, как мне показалось, хотел коснуться рукой моего лица. Но едва поднявшись, рука его тотчас упала. Он сказал: «Не огорчайся». И улыбнулся. У него не было сил двигаться, но он улыбался.

Я ответила:

— Как я могу не огорчаться!

Мне показалось, что он засмеялся, но, может быть, я ошиблась.

— Ты никогда не умела лгать, — проговорил он.

Потом он умолк и перестал шевелиться, а между тем заведенная пружина его жизни раскручивалась, в самый последний миг он заговорил снова: и вот тогда мне опять представился ее образ — образ золотоволосой девушки, знакомой моего брата, лицо которой я почти забыла.