Ярость в сердце

Говинд давал показания первым. Он поехал в деревню вместе с Китсами и его сестрой, потому что до него дошел слух о том, что на школу готовится нападение.

— Только поэтому?

— Только поэтому.

— Можете ли вы сказать, зачем поехала в деревню Премала, жена Китсами?

— Дрлжно быть, предупредить Хики, — ответил Говинд.

— Кто такой Хики?

— Заведующий школой.

— Ей было известно, что на школу готовится нападений?

— По-видимому… да.

— Она узнала это от вас?

— Но я же и сам-то не знал. Только слышал разговоры.

— Вы сообщили ей об этих разговорах?

— Нет. Вероятно, она сама догадалась. Что-то в мои словах насторожило ее, хотя я и не знаю, что именно. Я только спросил ее, где она будет в тот вечер, хотел убедиться, что она не поедет в деревню. Она сказала, что останется дома. Обещала… — Голос Говинда задрожал и сорвался. Тишина, стоявшая в переполненной комнате, нарушалась только шелестом бумаг и шорохом одежд.

Тщательно выбирая слова, следователь сказал:

— Вы понимаете, что это не перекрестный допрос. Вы не обязаны давать показаний во вред кому бы то ни было.

Овладев собой, Говинд продолжал:

— Все знали, что ночь предстоит… тревожная. Естественно, я хотел удостовериться в том, что ей ничто, не угрожает.

— И вы?..

Речь следователя струилась непрерывным потоком. Я силилась сосредоточиться, но никак не могла. Слова звучали звонко, как колокол, по их смысл доходил до меня лишь запоздалым эхом, а то и вовсе не доходил. Я долго смотрела на следователя пристальным, немигающим взглядом, потом отвернулась и оглядела зал суда. В заднем ряду сидели мужчины, по виду сильно отливавшиеся от всех остальных; я поняла, что это — жители деревни. Их было шестеро. Почему выбрали именно их, я так и не догадалась. Они сидели плечом к плечу на одной скамье, растерянные и напуганные величественным обликом правосудия. Лишь сельский староста старался держать себя в руках. По обеим сторонам скамьи стояли полицейские — должно быть, они опасались, как бы кто-нибудь из крестьян не удрал. Повестки повестками, а, видимо, нелегко было заставить этих людей приехать. Крестьяне подходили один за другим к столу, присягали и давали показания. Да, они живут в этой деревне и были там во время пожара. Да, они знают, что убит молодой человек. Потом они его видели и видели нож, торчавший у него в спине. Следователь спрашивал резким тоном, видели ли они, кто метнул этот нож, но они только качали головами: нет, не видели. Один из них рассказывал о пожаре, другой о буре, третий — о том, как было темно, а староста печально проговорил, как бы подводя итог сказанному: «Это была ужасная ночь».

Допрос продолжался. Следователь спросил старосту:

— Вы стояли на улице?

— Да.

— Смотрели на пожар?

— Да.

— Ваши хижины находятся близко от сгоревшей школы?

— Да.

— Они ведь тоже могли загореться?

— Могли.

— Но вы только смотрели на пожар?

Староста смутился и, разведя руками, тихо сказал:

— А что можно было сделать? Ничего.

— И вы ничего не делали.

Последовало молчание. Староста был стар, гораздо старше следователя, и. голова его соображала туго.

— Ничего и не надо было делать, — выговорил он наконец. — Бог послал нам дождь… Его милостью мы спаслись.

— Вы полагали, что вам не грозит никакая другая опасность.

— Какая еще опасность?..

— Предположим, кто-нибудь поджег бы и ваши хижины. Вы и ваши односельчане могли пострадать от насилия.

Старик поднял глаза. Он, видимо, не понял, с какой целью задан этот вопрос, ответил, не задумываясь:

— Такого не могло быть. Разве мы не индийцы?

Зал вдруг оживился, по рядам, словно ртуть, прокатился гул. Все опять зашевелились, зашуршали одеждами. Старосте предложили покинуть свидетельское место. Начались пререкания, но я ничего не поняла. Когда все стихло, я услышала, что выкликнули-мое имя. Я встала и пошла к тому месту, откуда дают показания. У меня было такое чувство, будто это не я, а кто-то другой.

Следователь был полон сочувствия. Он выразил сожаление, что подвергает меня этой мучительной процедуре, но что поделаешь, такая, уж у него обязанность. Однако он постарается быть максимально кратким и задаст мне всего лишь несколько вопросов. Я сказала, что понимаю, и стала отвечать.

— Да, в тот вечер я была в деревне. Да, я ездила туда, с моим родным братом Китсами и приемным братом Говиндом.

— Можете ли вы объяснить, почему вы вдруг решили ехать туда в такое позднее время?

Я посмотрела на него в растерянности. Как объяснить, что происходило в ту ночь? Как в этом равнодушном зале описать те ужасы, что мы пережили, и выразить наши чувства? Как в спутанном клубке чувств и переживаний отыскать ту единственную нить, которая и нужна суду, — суду, где каждый факт должен быть тщательно отобран и взвешен, прежде чем будет представлен в качестве доказательства?

— Туда поехали мои братья, — сказала я наконец. — Естественно, я поехала вместе с ними.

— Вы слышали или случайно подслушали их разговор?

— Слышала.

— Расскажите, что произошло в деревне?

Мне пришлось взять себя в руки, потому что в голове у меня стало мутиться. Следователь сказал:

— Подтверждаете ли вы, что показания, которые вы давали в полиции, в основном верны?

— Да, верны.

— Вы показали, что ваш брат, незадолго до своей гибели, отошел от группы людей, где находились и вы, и направился к своей машине?

— Я не знаю, где была…

— Ну, в ту сторону, где стояла машина.

— Да.

— Вскоре после этого, точнее — через несколько секунд, услышав крик, вы подбежали вместе с другими к телу брата?

— В ту минуту он был еще жив.

— Но он тут же умер?

— Да.

— И вы не видели, кто бросил нож и убил его?

— Нет, не видела.

Это было все… Меня проводили на мое место. Кто-то принес мне стакан воды, и я залпом осушила его. В зале было душно и тесно. Вентиляторы работали на полную мощность, но окна были занавешены шторами, и воздуха не хватало.

Следователь зачитывал чьи-то показания. Начала я не слышала, но потом, до меня дошло, что это — показания мамы, ее интонации можно было уловить Даже в скупой протокольной записи, которую зачитывали сухим официальным тоном.

Потом раздался голос, который я слышала тогда в деревне и который с тех пор ни разу не звучал в моих ушах, разве что по ночам, во сне. Но это было уже не бессвязное бормотание, не визгливый смех, а тихая, спокойная, почти бесстрастная речь. Наконец, я решилась взглянуть на Хики и чуть было не вскрикнула от неожиданности. Дело не в том, что он выглядел более бледным и худым, чем большинство присутствовавших в зале мужчин; у него всегда было хрупкое сложение, и я знала, чего мне ждать. Не удивило меня и то, что он сильно постарел за это время, потому что я уже видела, как изменилась моя мать. Потрясло меня другое. Казалось, что он умер, и если ему все же удается держаться на ногах, то только благодаря сверхчеловеческому усилию воли; тело еще живет, но сердца и души в нем нет, и неизвестно, что на их месте.

Следствие между тем продолжалось.

— Да, я заведовал сожженной школой. Да, я находился там во время пожара.

— В самом помещений?

— Я там живу… жил…Но в момент, когда школа загорелась, я был в клинике…

— Что-вы предприняли, когда узнали о пожаре?

— В деревне же ничего нет — ни… — начал было Хийи, но следователь перебил его — не потому, что испытывал к нему неприязнь, а просто не хотел выслушивать то, что уже известно.

— Что же вы предприняли?

— Я побежал к школе. Почти все здание было охвачено огнем. Я пытался спасти все, что можно. Это было очень нелегкое дело. Потребовалось много, очень много времени, прежде чем… прежде чем…

Следователь резко сказал:

— Разумеется, сначала вы разбудили детей. Они ведь уже спали?

Хики долго смотрел на него, потом бесстрастным тоном ответил: