Воинский эшелон

Хорош город Иркутск, ничего не скажешь. Мы добрели до самой Ангары. Вода в ней — будто стеклянная. На дне каждый камешек видно. Кинули по монетке, на счастье. Попробовали на вкус ангарской водички — аж зубы ломит.

Мы идем себе потихоньку, болтаем о том, о сем. Я рассказываю Димке, как мы ходили в увольнение, когда я в армии был. Ждешь, ждешь целую неделю долгожданного воскресенья, трясешься, как бы наряд вне очереди не прихватить, а уйдешь в город, набродишься за день и мчишься обратно в часть, как в дом родимый. Отвыкаешь за службу от штатской жизни, и все там кажется каким-то не таким, чужим. Зато в казарме и коечки, серыми одеялами застланные, своими кажутся, и даже старшина-придира и тот вроде роднее после увольнения.

Димка со мной спорит, не соглашается. Что, мол, там, в армии-то, хорошего. Поспать не дадут. Лишнего шагу не сделай. В клозет и то без разрешения не уйдешь. То ли дело дома, в городе! Вольная птица! Куда хочешь, туда летишь, На танцы? На танцы! В кино? В кино! И сам себе голова…

Мы, в общем, не спорим. Я-то Димку понимаю, а он меня и не поймет, пока сам не послужит… Он, конечно, тоже в чем-то прав…

В универмаге полно народу. Мы ходим по этажам, разыскивая кубок. Над головами плавают гроздья воздушных шаров, где-то пиликает гармошка. Мы шагаем, за пять дней отвыкшие от женского общества, и нам кажется, что все продавщицы, девчонки в голубых халатиках, только и смотрят на нас. Только нам и улыбаются.

Нам нравится это, и мы ходим от прилавка к прилавку и требуем показать то, другое, крутим в руках ненужные нам вещи. —

— Димка, — спохватился я, — нам ведь надо еще кубок и телеграмму.

— Ага, — говорит Димка и стоит на месте, уставившись на флаконы парфюмерного отдела.

— Ну же, — дергаю я его за рукав. Димка, как бычок, прочно стоит на месте. А-а, вон в чем дело…

— Девушка, — говорит Димка,— дайте мне вот эти духи.

Девчонка подплывает, как лебедь. Удивительное у нее лицо. Глаза будто две маслины, лицо белое как снег — ни единого пятнышка, а волосы рыжие-рыжие, даже кажутся красными.

Димка покупает духи и сует их в карман.

— Слушай, — говорит он, — ты иди, а я сейчас тебя догоню.

— Нет уж, — отвечаю я, — лучше уж ты стой возле парфюмерии. А я тебя найду.

Димка тут же исчезает в магазинном водовороте, а я иду дальше. Кубок я нашел в самом дальнем углу. В спортивном отделе. Долго выбирал, а потом еще мне искали на складе какойто очень недорогой и хороший, но так и не нашли, Пришлось взять тот, что пылился под стеклом на витрине.

Когда я добрался обратно до парфюмерии, тезки моего там не было. И продавщицы, той симпатичной девчонки — тоже. Я пожал плечами и пошел к выходу, может, там он меня ждет. Но Димки не было. Я потоптался у входа, пока мне окончательно не отдавили ноги, и вернулся обратно,

— Скажите, а вот тут у вас такая симпатичная девушка работала, она где? — спросил я у толстухи, видно, парфюмерной начальницы.

— А у нас все тут симпатичные, молодой человек, — ответила она басом.

— Да нет, мне ее по делу.

— Всем по делу.

Словом, я еле растолковал парфюмерной толстухе, что к чему. С трудом поверила она, что я лицо официальное, и дала мне адрес рыжеволосой. Звали ее, оказалось, Ася, и жила она на Дачной улице, дом семь.

В воздухе уже попахивало грозой. Время наше кончалось. До отхода эшелона по графику оставалось полтора часа.

Поймать такси у универмага оказалось делом невозможным. У стоянки торчал длинный хвост, а когда я попытался пробежать на полквартала вперед и постоять там с поднятой рукой, меня чуть не оштрафовал милиционер. Да еще милиционер-женщина. Мне явно не везло. А без такси до какойто Дачной добраться почти невероятно. Она же где-нибудь на окраине. И сумасшедший Димка наверняка ушел туда провожать рыжеволосую Асю. Пришлось вернуться на стоянку. Встать в очередь.

Стрелка жадно глотала циферблат. Времени оставалось в обрез, когда я, наконец, сел в машину. Шофер, услышав адрес, чертыхнулся, и я подумал, что это еще дальше, чем я предполагал. Такси проехало несколько кварталов и затормозило. Это было совсем рядом с центром. Маленький домик, словно сошедший с картинки, под красной черепичной крышей, с аккуратными оконцами и белыми каменными плитами, которые вели к крыльцу, был передо мной.

Из дому навстречу мне, улыбаясь, шла молодящаяся дама с такой же рыжей прической. Мамаша, черт побери. Что же ее спросить?

— Простите, здравствуйте, — сказал я невполад.

— Здравствуйте, молодой человек, — ответила она.

— Скажите, а Ася дома?

Дама потрясла рыжими кудряшками.

— Нет, она не приходила.

Я расшаркался, лихорадочно придумывая, что можно предпринять, чтобы разыскать этого разгильдяя Димку. Ждать его здесь, у калитки? Бесполезно. Когда они придут? И почему это я решил, что Димка станет провожать эту замечательную Асю до самых ворот?

Шофер недовольно хмурился за спиной, машина фыркала, до отхода эшелона оставалось пятнадцать минут. Я плюнул в сердцах и захлопнул дверцу. Дама удивленно смотрела на меня, одной рукой кокетливо прихорашивая кудряшки.

— На вокзал! — сказал я шоферу.

К эшелону я подскочил тютелька в тютельку. Сразу же кипулся в Димкин взвод. Сизова не было.

Я поправил свой старый солдатский ремень, заправил гимнастерку без складочек и пошел докладывать Никитину, что призывник Сизов благодаря моему разгильдяйству от поезда отстал. Пропади она пропадом эта фурия Ася.

Но Никитин так ничего и не узнал об этой самой Асе.

КАПИТАН САБЛИН

Я хожу из вагона в вагон. Я вижу мальчишек, завтрашних солдат. Они вполголоса, будто в больнице, толкуют о чем-то между собой. Я знаю, они говорят о Саблине.

Каких-то пять ней назад судьба свела нас с низеньким пожилым капитаном. Может быть, кто-нибудь усмехался: старик, а только до капитанских погон дослужился. Вояка! И грудь у Саблина была чиста — ни орденов, ни регалий. Сейчас я иду по вагонам и рассказываю ребятам то, что только теперь узнал от Никитина: за гробом капитана понесут семнадцать бархатных подушечек с боевыми наградами. Просто Саблин нарушал устав — надевал ордена только по праздникам. В будни он их не носил…

Пять дней… Да, я помню, как Саблин подбегал к Балалайкину, когда тот с гитарой на груди стоял перед строем. Я помню, как Саблин, выполняя приказы майора, строил ребят, как он кричал раскатистым, чуть хрипловатым голосом: «Смиррна-а!» Он казался мне тогда фигурой на побегушках, человеком без большого ума, а уж о сердце я и не думал…

Пять дней прожил я рядом с этим человеком и даже не говорил с ним толком. Только так, мимоходом о чем-пибудь его спросишь, и он всегда ответит — понятно и точно. Да, я даже ничего не могу сказать о нем. Был такой, капитан Саблин, и только. Человек в военной форме.

Вот она, жизнь. Преподала еще один урок, на: всегда я запомню его. Я не могу вспомнить Саблина. Не могу ничего сказать о нем, хотя прожил бок о бок пять дней. Вот он, урок.

Я иду по вагонам, и ребята, те многие свидетели, что были рядом, говорят мне снова и снова о подвиге и смерти Саблина. Они говорят как-то тихо. Будто боятся неловким словом обидеть человека, который умер у них на глазах.

… И тут, в тупичке, жарило солнце. Но ребята сидели в вагонах. По крайней мере, многие. Шахматные страсти к той поре накалились — доигрывали последние партии. Кое-кто бродил возле вагонов — далеко отходить запрещалось.

Время плелось еле-еле. Так всегда бывает, когда делать нечего и от тебя тут ничего не зависит.