Признаю себя виновным...

Я друг тебе, жена, — меня не обижай!

Тех, что меня чернят, порочат недостойно,

(Да сгинут дети их!), к себе не приближай!

(Из народной поэзии).

Сурайе весь вечер пробыла в клубе. За день до того в газете были опубликованы первомайские призывы ЦК КПСС. Нужно было отобрать те из них, которые ближе всего к жизни их кишлака. Нужно было отмерить и нарезать кумач, подыскать художников. Дел по горло. Сурайе любила вместе с молодежью вечерами сочинять и редактировать заметки для колхозной стенгазеты. Она уже два года была ответственным редактором. А теперь еще новость — на площади перед правлением комсомольцы соорудили трибуну, подобную той, что есть в столице. Там «Хорпуштак[9] ходит по городу», здесь «Хорпуштак ходит по кишлаку и полям». Очень забавная, веселая затея. Месяц назад, когда они выпустили первый номер с карикатурами, сделанными учительницей рисования, весь кишлак собрался на площади. То-то было смеху!

Там, например, нарисовали бригадира четвертой бригады, как он, напившись, уселся в арык, запрудил его своей необъятной фигурой. Редколлегия теперь получала заметки — по десять, пятнадцать в неделю. О чем им только ни писали: и о каких-то подозрительных махинациях, которые проводят заведующий складом при помощи секретаря сельсовета, и о непорядках с начислением трудодней. А какой-то чудак даже прислал рисунок, на котором девушка целовалась с молодым человеком. В сопроводительном письме сообщалось, что вот, мод, вместо политучебы такая-то комсомолка и такой-то комсомолец ушли в горы и занялись поцелуями. Было ясно, автор заметки, скрывшийся под псевдонимом «Бутон», долго высматривал влюбленную пару. Что, если не острая ревность, могло толкнуть его на выслеживание?..

По пути домой Сурайе с улыбкой думала о молодом ревнивце. Меняются кишлачные нравы. Время идет вперед. Смягчаются характеры. Если раньше ревность приводила к кровопролитию, теперь возникают безобидные формы.

Где-то недавно она вычитала, что даже в коммунистическом обществе возможны преступления, вызванные ревностью. Грабежи, воровство, подлоги, — все преступления, в основе которых лежат пережитки капиталистического строя и социального неравенства, неминуемо отомрут, а ревность — это один из наиболее устойчивых пороков рода человеческого. Слепое чудовище.

Вспомнить только шекспировского Яго и Отелло. Как легко мстительный и грязный человек может использовать в своих интересах это темное и страшное чувство. А «Маскарад» Лермонтова…

Сурайе шла, не торопясь. Наслаждалась удивительно мягким, певучим ветерком, и светом луны и звучащей издалека мелодией какой-то прелестной песенки. Радио? Нет, — опять Мухтар пустил свой магнитофон.

Странный он человек! Есть ведь и у такого какая-то далекая, прелестная мечта, своя Беатриче… Вечера не проходит, чтобы он не послушал этот дивный голосок. Когда-то Мухтар нравился и ей. Вот и верь первому впечатлению. В начале знакомства он ей казался блистательным остроумцем. Нужно было время, чтобы она поняла — это краснобай. Человек, который, согласно русской поговорке, ради красного словца не пощадит ни мать, ни отца. Неправильно сказать, что он глуп. Нет. Он и образован и по-своему умен. Современный человек? Неужели же наша молодежь стремится к этому образцу? Вот, молодежь кишлака — сколько в ней добрых устремлений, душевного благородства, скромности, целомудрия. В клубе готовится к Первому мая современный спектакль. По ходу пьесы герой и героиня должны поцеловаться. Не так-то просто объяснить кузнецу Файзулло и библиотекарше Зебинисо, что поцелуй этот условный. Сколько репетиций, столько поцелуев. И перед каждым поцелуем — смущение, растерянность… Сурайе не могла сдержать улыбки, вспоминая эту милую пару… О чем она только что думала? Ах, да Мухтар… Стоит ли он мыслей? Если бы только было возможно вычеркнуть его из памяти. Нет, лезет. Всюду-то он лезет, этот Мухтар!..

Не спеша, прогуливаясь, подходит Сурайе к своему дому при школе. Торопиться ей, действительно, некуда. Анвар на партсобрании, дети, конечно, давно легли спать. Мухаббат молодец — она и сама всегда ляжет вовремя и Ганиджона уложит.

Сурайе приближается к дому с постоянным и ровным чувством радостного спокойствия. Другого выражения не подберешь, именно так — радостное спокойствие домашнего очага, где всё создано твоими руками, где даже воздух — свой, семейный, родной. Женщина, не знающая этого чувства — не знает счастья!

Но что такое? Почему в окне детской комнаты свет? Сурайе взглянула на ручные часики — уже одиннадцатый. Ах, да ведь там их гостья, как можно было забыть!

И сразу на душе становится неуютно. Нет, не тревожно… И все-таки… Обычаи требуют радушия и гостеприимства. А тут вдруг деловой гость, да еще такой неудобный. Поздно приходит, поздно подымается, неизвестно — ждать ее к обеду или нет… С гостем принято беседовать, но если это гость Анвара — пусть он с ней и разговаривает. Увы — разговаривать с ней, развлекать ее приходится хозяйке дома. Сейчас, наверное, сидит одна, не спит, смотрит на луну, подперев голову рукой. Хочешь, не хочешь, а придется спрашивать: «Почему вы, Зайнаб-джон, не спите? Почему, Зайнаб-джон, лицо ваше затуманено грустью?»

Но оказалось, что гостьи дома еще нет. В комнате хозяйничает Мухаббат.

— Ты почему не спишь? И что ты тут делаешь?… Вот, Ганиджон молодец, видит уже третий сон, а ты забралась в чужую комнату…

— Как это в чужую? — Мухаббат обиделась. — Это моя, это наша с Ганиджоном комната… Мамочка, мамочка, посмотри! Что это такое? — она протянула Сурайе странный металлический предмет.

Сурайе машинально взяла. И правда — невиданная штука. Ножницы не ножницы, хотя всё устроено как у маленьких ножниц, но вместо острых кончиков — два металлических полумесяца. Хитрое сооружение. А для чего? Резать нельзя… Сжимать? Но что? Попробуй, объясни девочке!

— Мама, мама, у тети Зайнаб, посмотри, как много разных штучек, — взахлеб тараторила Мухаббат. — Какая она замечательная, какая красивая, правда? Она добрая… и у нее здесь в комнате так хорошо пахнет! Вот, ляг на ее подушку, — Мухаббат зарылась в подушку Зайнаб и глубоко вдохнула аромат духов. Нехотя оторвавшись от подушки, она опять защебетала: — Вырасту большая, мамочка, буду как тетя Зайнаб. Мамочка, ты ничего не понимаешь… Посмотри на меня… Видишь, видишь?… Ну, вот ты какая, мамочка, — не видишь даже, что у меня ресницы стали задираться. Красиво? Машинка, которую я тебе показала — для завивания ресниц. А это, — Мухаббат схватила с подоконника небольшой обтянутый кожей ящичек. — Знаешь, как это называется?! Несессер! Ты открой, открой, не бойся. Смотри, мама. Тут граненая бутылочка для одеколона. И две щетки — для платья и для волос. Зеркальце. А это прибор для ногтей, чтобы они стали такими розовыми и гладкими, как у тети Зайнаб. А здесь прячется гребенка. А здесь…

Сурайе резко, почти грубо оборвала дочку:

— Отправляйся спать! И если я еще раз увижу, что ты будешь приставать с расспросами к тете Зайнаб… Если ты еще раз посмеешь войти сюда, когда ее нет дома… И все равно, даже тогда, когда она дома…

Мухаббат еще не видела свою маму такой сердитой. Мама побледнела. У мамы тряслись руки. Почему? Что с ней могло случиться? Разве она не видит, что все эти бутылочки, щипчики, ножницы делают тетю Зайнаб молодой и красивой? Какая мамочка странная! Если бы она так же натиралась на ночь, если бы она завивала себе волосы и ресницы, если бы она душилась такими дивными духами…

Но тут размышления маленькой Мухаббат были прерваны громким стуком в дверь. Чужой. Никто из своих никогда так не стучит.

— Иди, доченька, иди, залезай скорей в постельку… Ну, иди же! — Сурайе, преодолев раздражение, поцеловала дочку в обе щечки и мягким материнским движением толкнула ее в сторону кухни, где временно спали дети.