Переселение. Том 2

И вдруг я набрел среди жита на цветок мака, жито волнуется, подувает ветерок, цветет акация. С утра до вечера наслаждаюсь жизнью. Подхватило меня точно вихрем, и сейчас я дышу, не могу надышаться, словно вышел из смрадной комнаты. Чувствую себя на десять лет моложе. Еду в Россию. Впереди новая жизнь. И женщину эту не отдам! Я ничего против не имею, чтобы Кумрия вернулась домой. Чтобы и она ехала в Россию. Ее место, разумеется, подле мужа. У тебя, Павел, нет детей, и ты не знаешь, что отец не может положить в рот кусок хлеба, чтобы не полить его горючими слезами при мысли о своих детях, оставшихся вдалеке от него. Но и это не остановит меня от переселения в Россию. От встречи с новой жизнью. Пусть даже жена и дети никогда не вернутся! А женщина, которую на старости лет я встретил под акациями, мое счастье, и я ее, пока жив, не оставлю! И назад возврата нет!

Никогда еще Трифун не держал перед Павлом такой длинной речи. И никогда Павел не видел его таким влюбленным, с вытаращенными от волнения глазами.

Однако его благородие Павел Исакович был не такой человек, чтобы отступить перед вытаращенными глазами!

— Наши отцы, — сказал он, — были братьями. А когда я стоял перед трупом моей матери, твоя мать, Трифун, взяла меня на руки. Но тем не менее я сделаю в Вене все возможное, чтобы тебя с твоей любовницей в Россию не пустили.

Какое-то мгновение казалось, что братья схватят друг друга за глотку.

Затем Трифун опустил голову, но тотчас вскинул ее опять. Он был чуть пониже Павла. Поклонился ему по турецкому обычаю и сказал:

— Слуга покорный! Не потерпел бы я от тебя такого, если бы не знал, что Джинджа сама умолит тебя, Павел. И слушай, что я тебе скажу: подумай, Павел, о смерти!

Он взял со стола свою треуголку, понурившись, вышел из комнаты и зашагал в противоположную от выхода сторону и долго еще бродил в поисках выхода из трактира.

В тот же вечер Анна, жена Юрата, предложила все-таки поглядеть, что это за махалчанка: потаскушка ли, или блудливая баба, которая хочет выйти замуж за офицера. Чтобы знать хотя бы, с кем имеешь дело. Причем она заметила, что туда нельзя посылать Юрата, да и Петра тоже, слишком он крут с женщинами. Лучше всего пойти Павлу, как самому из них доброжелательному.

Петр захохотал во все горло.

На том и порешили. Юрат еще раз позовет Трифуна к себе, а за это время Павел съездит в Махалу и узнает, чего хочет эта крестьянка.

Так все и было.

Павел еще раз проехал мимо манежного поля, где больше ему никогда уж не скакать, и вскоре вдали, среди цветущей акации и поблескивающих на солнце луж, показалась Махала.

Тяжело было ему входить в словно вымерший дом Трифуна, где уже не слышно было детского смеха. Понурившись, он направился к домику Анания.

Все живое будто разбегалось при его приближении. А когда Павел постучал в дверь, его тень показалась ему небывало темной и огромной.

Дверь отворила Джинджа, которую Павел не узнал. И только почувствовал, когда она подошла к его руке, как дрожат ее руки.

— Красивая? — спрашивали потом Варвара и Анна.

Павел с какой-то грустью в голосе отвечал, что красивая.

— Такая, как Кумрия десять лет назад?

— Нет. Это Трифуну только кажется. Кумрия и девушкой была крупнее, осанистее и с огоньком. Гайдук в юбке! А эта чуть пониже, более хрупкая, и тоненькая, и как девушка стыдливая.

Петр, слушая, как Павел хвалит эту женщину, улыбнулся.

— Юрат говорит, — заметил он, — будто она задом виляет!

— Да, такая уж у нее походка. Наверно, от застенчивости. Не может слова сказать, чтобы не колыхнуть бедрами. Покачивается, точно пшеницу сеет. И смотрит тебе прямо в глаза. Она похожа на младшую сестру Кумрии, но совсем другая.

— Она ведь мужичка? — спросила дочь сенатора Богдановича.

Павел помолчал, а потом сказал, что ни одной мужичке не шло бы так платье Кумрии. Джинджу хоть сейчас веди на бал к старому Энгельсгофену. Никто бы не подумал, что она не дочь сенатора. Изящная, черноволосая, глаза словно два дуката.

— Слушай, расскажи им лучше, какой у нее красивый зад!

— Я не разглядывал, сами увидите! — сказал Павел.

Женщины в тот же миг дружно вскрикнули.

— Неужто, — спросили они в один голос, — Трифун приведет ее сюда и будет ее нам представлять?

Павел, опустив голову, лишь добавил, что, разумеется, вся семья должна будет с ней познакомиться.

Все тут же накинулись на него с расспросами — почему и с какой стати, и просьбами рассказать все подробно.

— Рассказывать тут нечего, — начал Павел. — Я сделал то, что вы просили: поехал в Махалу и посмотрел на эту женщину. Но пусть лучше с меня шкуру сдерут, — в эти дела я больше вмешиваться не стану. Давно уже, сразу после смерти жены, зарекся я лезть к родичам с советами да уговорами. Ни под каким видом! И вот нате же, дал маху. Прав Трандафил, когда говорит, что семейные дела труднее государственных! Джинджа, — продолжал Павел, — испуганно отворила мне дверь, а я как осел заорал: «Ты знаешь, кто я?» И зачем было кричать? Она спокойно ответила, что знает. И хотела поцеловать мне руку. «А если знаешь, — вопил я, — собирай свои пожитки и отправляйся с богом на все четыре стороны! Мы, если надо, подыщем тебе и мужа и заплатим, сколько потребуется, а коли не послушаешься и будешь нас и Трифуна позорить, угодишь под арест, как того заслуживает всякий, кто отнимает мужа у законной жены и отца у детей». Я ждал, что она после этого начнет ругаться как базарная баба. И вспомнить стыдно.

Но она тихо стояла и смотрела на меня, не говоря ни слова, со слезами на глазах. Лучше бы я дал с себя шкуру содрать, чем ходить туда и заниматься Трифуновыми незадачами. Я не мясник, чтоб ягненка колоть.

— А что, эта курва — ягненок? — спросил Петр, и глаза его снова налились ненавистью.

— Не берите греха на душу, до конца дослушайте. Глаза, все лицо этой женщины говорят, что она не курва. В них теплота и нежность. Я орал, что она влезла в душу к старому человеку и отнимает отца у детей, мужа у жены. Разглагольствовал, как поп с амвона. Вырядилась, мол, в платья чужой жены и воображает себя госпожой.

— Ну хорошо, а она тебе что?

Тут Павел как-то сник, устало задумался, словно сам себя спрашивал: что же она ему сказала?

— Сперва сказала, что в дом ее привел Трифун, она же собиралась идти в Темишвар, чтоб ее расстреляли как жену убийцы. Но Трифун коварно и хитро ее обманул. Уверил, будто должен ее на несколько дней спрятать от судей. И уже на другую ночь пришел к ней. Даже смеялся над своей женой. Говорил: «Она-то думает, что ты в Темишваре под арестом». Что ей оставалось? Кричать? Она считала, от Трифуна зависит жизнь ее мужа — убийцы. Трифун говорил: «Влюбился я в тебя. А когда отпустят Зековича, ты, мол, с ним уйдешь. Если будешь молчать!» И скрывал, пока она ему не отдалась, что мужа убили. А потом все: и дождь, и вёдро, и жену Трифунову, и ее детей — заволок туман. Только и остается ей диву даваться. А Трифун сумасшедший. «Пока жив, говорит, хочу спать на твоей руке под акацией». И сколько она ни твердит, что у нее немеет рука, все напрасно.

— И не стыдно ей перед Кумрией?

После отъезда жены Трифун силой хотел поселить Джинджу в своем доме, потому как жена его все равно уехала, но она слезно молила его этого не делать. Уедут в Россию, и она там будет счастлива. И тут же добавила: «Что же это за счастье такое, которое бог посылает мне после смерти мужа?»

— А ты говорил ей, чтобы шла себе с богом в свой Дрниш?

— Говорил, твердил не переставая, но она только грустно улыбалась. «Некуда мне, — говорит, — идти. С тех пор, как увели и заковали в кандалы бунтарей Мальковича и Меанджича, меня вся Махала проклинает. Виновата, мол, что живая осталась. Носа из домика Анания не могу высунуть. Хлеба поднялись, кругом песни поют, всюду люди, а мне в Махалу хода нет. Нет уже и хижины Зековича. А Трифун пугает: не доберешься никогда до Дрниша! Да вы сами спросите Трифуна».