Страница 1 из 120
Переселение. Том 2
Книга вторая
Главы XII—XXVIII
XII
Останутся только могилы
Павел Исакович, возвращаясь в Темишвар в конце августа тысяча семьсот пятьдесят второго года, был задержан у форпоста, в двух тысячах шагах от ворот принца Евгения Савойского.
Его русский паспорт вызвал удивление.
Караульный офицер послал гусара в комендатуру узнать, что делать с русским капитаном.
В те времена участившееся переселение сербских офицеров в Россию вызвало тревогу при дворе в Вене. Заинтересовалась этим и сама императрица.
Двор издал указ, грозивший тяжелейшими наказаниями. Еще хуже было то, что власти поймали нескольких русских лазутчиков, которые уговаривали людей переселяться. Позже обычно выяснялось, что это бывшие австрийские офицеры-сербы, ранее переселившиеся в Россию. Так, был арестован некий русский лейтенант, который оказался Ристо Хрничем, а также русский вахмистр, оказавшийся Павлом Вуичем.
За десять дней до возвращения Павла в Темишварском Банате вышло распоряжение брать под арест всех, кто будет склонять и вербовать людей для переселения в Россию. «Werber, Emissarii, Aufwiegler»[1] — стояло в указе.
Предусматривалась даже смертная казнь.
Поэтому и с русским паспортом Исакович мог поплатиться головой.
Одновременно были объявлены вознаграждения доносчикам. Агентам назначили жалование в двести форинтов. Фискалам за каждый донос — шестьдесят.
Имущество арестованных подлежало конфискации.
Паника в Темишварском Банате ширилась.
Потом пришел приказ военных властей схизматикам держать лавки закрытыми во время католических праздников.
Тревога росла с каждым днем.
Даже те при австрийском дворе, кто до сих пор смотрел на переселение сербов сквозь пальцы — поскольку Австрии было важно сохранять хорошие отношения с Россией, — начали требовать строгих мер. Канцлер Марии Терезии граф Улефельд принялся доказывать даже русским, что сербы сошли с ума. Вообразили, что могут переселяться, когда хотят и куда хотят. Дескать: «liberae migrationis»[2].
Павел Исакович любезно согласился пойти на гауптвахту без возражений. С улыбкой поглаживая свои усы, он наслаждался замешательством, которое вызывает его возвращение с русским паспортом.
Сняв в караульном помещении, куда его привели, свою офицерскую треуголку, он вежливо выразил протест караульному офицеру и спокойно наблюдал, как проверяют его бумаги. Просматривая их, кирасир сначала предложил Павлу стул, потом извинился и, наконец, сказал, что произошла ошибка, он может остановиться в трактире и следовать, куда только пожелает, единственная просьба к нему сообщить о своем отъезде из Темишвара на случай, если им вдруг заинтересуется комендатура.
Исакович, поднимаясь, попросил аудиенции у коменданта Темишвара, фельдмаршал-лейтенанта барона Франца Карла Леопольда фон Энгельсгофена, с которым он знаком. У него даже хватило дерзости сказать, что он просит об этом как бывший капитан недавно сформированного австрийского полка иллирийских гусар.
Его багаж тем временем — благодаря любезности кирасира — был перенесен в трактир «У золотого оленя».
Там же жили и его братья, и он попросил сообщить им о его прибытии.
Петр и Юрат с женами по-прежнему проживали в трактире «У золотого оленя» и готовились к отъезду в Россию; в душе их радость сменялась унынием, тоска — надеждой, мечты — опустошенностью.
В летние вечера на трактир падала мрачная тень стоявшего напротив францисканского монастыря, откуда часто доносился звон колокола.
Петр и Юрат, по обыкновению, стояли у окна в номере Петра и разговаривали о России и ожидавшей их там судьбе. Днем над их головами проносились ласточки, а когда темнело, с монастырских колоколен слетали нетопыри. Узнав, что Павел вернулся и арестован, они совсем приуныли и уж не надеялись его когда-нибудь увидеть.
Анна с полными слез глазами сидела на кровати и шила.
Варвара стояла у другого окна.
А Исакович тем временем непринужденно и неторопливо шагал к трактиру по другой стороне улицы вдоль монастырской стены, из окон его не было видно: его загораживал балкон в центре трактира.
Варвара заметила его уже у самого входа.
Радостно вскрикнув, она вылетела в дверь, прежде чем кто-либо успел спросить, в чем дело, и, не задерживаясь у балюстрады, помчалась вниз по широкой деревянной лестнице, теряя шлепанцы.
В тот день она мыла голову, ее рыжие волосы были расплетены, случай хотел, чтоб на ней было красное платье с широкой юбкой и глубоким вырезом.
Белая газовая вуаль на плечах и шее, голые руки, рыжие волосы — все развевалось, словно под порывом ветра.
Зеленые глаза ее сияли от радости.
Она кинулась на грудь к Павлу, который остановился у входа, чтобы спросить, наверху ли его братья, обняла его, будто была его женой, и стала целовать.
Он улыбнулся было, но тотчас оттолкнул ее и крикнул: «Сумасшедшая! Где твой муж?»
Анна выскочила вслед за Варварой. Она видела эти поцелуи и, обомлев, остановилась.
За ней вышли Петр и Юрат, не подозревая, что произошло. Петр не видел, как Варвара целовала Павла, но успел заметить, как она берет его под руку и ведет, словно они жених и невеста. Он побледнел, но ничего не сказал. Только насупился и, подойдя к Павлу, взял жену под руку и у всех на глазах оттолкнул от Павла.
Пристыженная и разозленная, Варвара, покраснев, крикнула:
— Ты, Петр, ребенок! Большой ребенок!
Среди общих объятий и поцелуев все, казалось, было забыто, словно ничего и не было, однако от внимания Павла не ускользнуло, что Петр встретил его холодно и глаза его смотрят враждебно. Павел понял, что после стольких бед, выпавших на его долю, здесь, у подножия этой деревянной лестницы, его ждет еще одна беда.
Весь вечер Петр дулся и молчал.
У Варвары на глазах блестели слезы радости, и она не сводила взгляда с Павла. Исаковичи в тот вечер долго сидели за ужином в кухне трактира, а еще дольше в номере Петра, где их и застал рассвет.
Юрат был человек неглупый, хотя, случалось, и отмачивал глупые шутки, чтоб как-нибудь замять семейные неурядицы. Во время ужина он стал показывать, как папежники, прежде чем усесться за стол — крестятся.
Юрату казалось смешным не то, что они крестятся перед едой, а то, как они крестятся. И он крестил лоб, нос и подбородок, приговаривая:
«Наш схизматик, за брюхо взявшись, бьет поклон, проголодавшись, а шокац на подбородке крест чертит, будто у бедняги борода свербит».
Тщетно Варвара доказывала, что люди благодарят бога за хлеб насущный.
Петр ел и упорно молчал.
Анна пыталась казаться веселой и рассказывала о том, что произошло в Темишваре, пока Павел был в Вене. Однако, как всякая мать, по вечерам она особенно беспокоилась о сыне и дочери, которых она оставила с няней в Нови-Саде.
Анна была необыкновенно хороша в этот вечер. Она надела свой любимый черный кринолин с зеленой бархатной корсеткой, и ей было жарко. Ее черные брови будто срослись на переносице. Она украдкой следила за каждым движением, каждым взглядом невестки.
Анна и Юрат были образцом счастливой четы. Оказавшись без детей, в трактире, они снова переживали медовый месяц, Анна опять забеременела.
Огорчало ее лишь одно: отец увез детей погостить к себе в Нови-Сад. Как они там живут без нее? Юрата это сердило.
Он без конца твердил, что причин для беспокойства нет. Дети не у чужих людей, а у деда и бабки. Юрат, когда сердился, звал бабкой свою тещу, знаменитую красавицу Агриппину Богданович; ей в то время шел лишь сорок третий год, и она чувствовала себя еще молодой, совсем молодой. Юрат знал, что она была против его брака с Анной и потому терпеть ее не мог. Да и теща недолюбливала зятя. «Уж больно прост, — говорила она. — Я хотела для дочери лучшей партии». Немного успокоившись при мысли о том, что дети с няней, Анна тут же находила причину для новой тревоги: «Но ведь няня не может заменить мать. Что они думают, бедняжки, когда видят няньку вместо матери? Как им там живется в Нови-Саде?»
1
«Вербовщиков, эмиссаров, подстрекателей» (нем.).
2
«свободное переселение» (лат.).