Переселение. Том 2

Павел вновь принялся уверять Кумрию, что вовсе не собирается ее уговаривать. Он думает только, что если бы она вернулась, она бы простила Трифуна.

Кумрия вскочила и сказала, что при одной мысли о возвращении ей представляется, как эта потаскуха убегает от него голая. К Трифуну она не вернется, разве лишь, прости господи, поглядеть на него мертвого. Только мертвого она могла бы его поцеловать. Это уже не тот человек — хоть он по-прежнему приходится ему братом, — за которого она вышла замуж. Для нее он теперь просто старый жеребец. Она выходила замуж совсем за другого.

Сунув ногу в лежащий на полу шлепанец, она показала пальцем на стену, из-за которой доносился детский плач, и, грустно улыбнувшись, сказала, что ей надо идти. Проснулись дети. Плавно покачивая бедрами и шурша юбками, она ушла.

Достойный Исакович понял, что и в этой семье не будет уже радости, и, уныло понурившись, уселся на кровать. Сидел он так, по своему обыкновению, долго. Он слышал, как за стеной утих детский плач. Тишину не нарушал даже доносившийся издалека собачий лай. Сидя Павел и задремал, потом вдруг вскинулся и лег, как был, одетый, в сапогах. Утром его разбудили дети.

Дети Трифуна, которых привел Гроздин, любили Павла и Варвару, видимо, потому, что у тех не было своих ребят. Павел не умел с ними разговаривать, но зато умел играть. Они обожали этого статного высокого офицера с надушенными усами, который не только соглашался играть с ними в осла, но и позволял им на себе, как на осле, ездить.

И потому они встретили дядю радостными криками. Карабкались на него, дергали за волосы, дрались из-за него и валились с его спины. Младшего Гроздин принес на руках.

Но тут пришла мать и загнала их всех обратно в комнату, где они были до тех пор, как в клетке. А Гроздин позвал Павла посидеть под шелковицами и выпить по рюмочке. Но только они вышли за дверь, к Гроздину кинулась целая орава цыплят, голубей, воробьев, уток и кур, и он прежде всего кинул им проса. Для него это была торжественная минута.

Одеяльщик повел гостя по двору, показал ему конюшни, оставшиеся от старых добрых времен, каретный сарай с колясками, среди которых стоял парадный экипаж, серый от пыли и паутины. Если Павел хочет, он может им пользоваться. Видно было, что уже многие годы на нем никто не ездил. Когда они подошли ближе, из экипажа с кудахтаньем вылетело несколько наседок.

Гроздин, словно обращаясь к покойной Анче, что-то им сказал. За амбаром раскинулся сад, разделенный на две части. Слева — большой ток для молотьбы, где сушились, дымясь, пласты соломы и сена и паслись стреноженные лошади; справа зеленели виноградные лозы, кусты малины, гряды с клубникой, и среди подсолнухов — цветы: розы, красивые астры, герань; стояла там и одна-единственная заморская сосна, бог знает с какого континента, и под ней — скамейка. Такой сосны в Среме не было. Ее розовые цветы напоминали длинные локоны. Посадила ее госпожа Анча. Сосна была привезена из Вены и посажена по случаю рождения Кумрии.

Павлу поначалу показалось, что это плакучая ива. У нее были длинные бледно-зеленые ветки, похожие на гриву, а цвела она круглый год. Вокруг росли огромные подсолнухи, правда уже поломанные.

Гроздин не часто сидел в своем саду.

Он предпочитал сидеть на улице перед домом, под шелковицами, где с ним раскланивались проходившие мимо жители Румы. Одеяльщик слыл именитым горожанином. Под этими шелковицами Павел и рассказал ему о причине своего приезда.

Тогда они решили позвать дядю Спасое, того самого родича, что приходил к Исаковичам пешком и считал двери в доме. После их беседы дядя Спасое исчез — отправился с лодочниками поглядеть, что делается на берегах Дуная. Пробрался он и в Турцию и пробыл там три дня. Перевезли его на другой берег рыбаки, которые забрасывали по ночам сети и на турецкой стороне. Вернувшись, он доложил, что в Турции все спокойно, войск вдоль берега не видно, нет их и дальше. А когда он спросил про черногорцев, переходят ли те в Митровицу, его подняли на смех и лодочники и рыбаки. Кроме нескольких торговцев, уже многие месяцы оттуда никто не появлялся.

Гроздин сам вмешался в «чрезвычайные дела» Павла и обошел чиновников от Митровицы до Земуна. Все это были его дружки, с которыми он в молодости и кутил и дрался. Они тоже подтвердили, что в Турции все спокойно и никаких войск вдоль берега нет. Границы никто не нарушает. На турецком берегу лишь кое-где стоят сонные часовые.

Павел на коне проехал вдоль всего берега от Земуна до Митровицы. Осмотрел все обозначенные Волковым на карте места. Поглядел на стоявший на отмели «Св. Деметер». Крепость Шабац на острове и рядом с ней крепость Дринавар. На турецкой стороне, кроме зеленого тальника, не видно было ничего. Ни одной живой души. Побывал он и там, где на карте был обозначен Келпен и крепость Уйвар в устье Дрины. Кроме нескольких траншей и палисадов среди болот, Исакович не обнаружил ни одного укрепления, достойного этого названия, не считая кое-каких развалин.

Глухая тишина царила на противоположной стороне — с ее плавнями и далекими синеющими на горизонте горами.

Огромная унылая пустыня.

Лодочники его перевезли на турецкую сторону, и Павел увидел, что и там никого нет. Притаившись в кустах, он мог наблюдать, как низкорослые лошаденки, навьюченные вязанками дров, в сопровождении высоких людей спокойно идут по дорогам и скрываются за перелесками.

Спокойно было и на австрийской стороне. Лишь в новых немецких поселениях все кишело, как в муравейнике или улье.

Мертвое безмолвие напомнило Исаковичу слова Энгельсгофена: когда они уйдут, Австрия заселит край лотарингцами. Гроздин утверждал, что его знакомые — таможенный инспектор Шнур в Митровице, почтмейстер Чирич и полицмейстер Терстяк — дружно утверждают, что никаких черногорцев тут нет. К тому ж полицмейстер посоветовал об этом не расспрашивать и не вмешиваться в эти дела. Кое-кто, уверял он, вербует бедняков-сремцев и выдает их за черногорцев.

Павел вместе с Кумрией, воспользовавшись экипажем Гроздина, решил объехать своих родичей в Митровице. Старый одеяльщик, наслаждаясь запахом дегтя, собственноручно смазывал и мыл экипаж и выходил за ворота поглядеть, как его дочь уезжает в Митровицу.

По словам Кумрии, ее приезд из Темишвара без мужа стал притчей во языцех среди женщин Митровицы. У нее там много товарок, с которыми она в девичестве водила дружбу, ныне уже замужних. Надо заехать и к ним. Их мужья расскажут ему о черногорцах гораздо больше.

Когда они начали выезжать, Кумрия ожила и повеселела. Павлу нетрудно было убедиться, что с особой радостью она бывает в доме своей подруги детства, жены капитана Перича, переведенного в то время из полковой штаб-квартиры в Осек. Кумрия и жена Перича давно не виделись. И как это нередко случается с подругами детства, встретившись, они опять сблизились.

Однажды, возвращаясь от нее, Кумрия обратилась к Павлу:

— Слыхал, как госпожа Перич сказала, когда мы выходили из экипажа? «Хорошая была бы пара!»

В тот летний вечер Кумрия всю дорогу была задумчива и молчалива.

В Митровице у Исаковичей было много родичей и приятелей, и Павел, чтобы не обидеть их, старался никого не забыть, Кумрия с удовольствием ездила по гостям. Она не показывалась там уже несколько лет.

На следующий день Кумрия, возвращаясь домой, снова завела разговор о том, что, куда бы они ни приехали, все думают, что он Трифун.

— Смотрю я на тебя, и так мне тяжко становится. Такой ты рассудительный с людьми, спокойный, красивый. И, да простит меня бог, думаю, что уж ты-то, верно, не опозорил бы меня, будь у нас шестеро детей. И не осталась бы я сейчас без мужа и без дома, если бы за тебя вышла.

А другой раз, садясь как-то вечером в экипаж, Кумрия заметила:

— Смотрю я на тебя, Павел, и думаю, почему бог не дал мне встретить тебя до Трифуна!

Павел же все пытался уговорить Кумрию вернуться к мужу.

Однако, когда они опять были в гостях у госпожи Перич, Павел обратил внимание, что у нее и на этот раз, якобы случайно, оказался брат, красивый и скромный, как послушник, двадцатилетний лейтенант Вулин. Он не отходил от Кумрии, следил за каждым ее движением и смотрел ей в глаза, словно это были звезды. Было видно, что он влюблен в Кумрию по уши.