Страница 18 из 49
— Как это интересно, мистер Си, — сказала Эстер. — И о чем же мне воздыхать с надеждою?
— Беспокойство материи, — сказал мистер Си, — ее непрестанное стремление принять какую-то форму — тоже один из элементов борьбы за будущее. Но будущее — это все время отодвигающийся порог, который бытие в своем бесконечном самоосуществлении хочет переступить, но никогда не переступает. Человек живет и умирает под знаком «еще не», пока он остается человеком.
— Как интересно, мистер Си, — сказала Эстер. — Но если замещать историю вечностью, тогда мне как отдельной личности, к сожалению, нечего ждать от будущего.
— Историю ничем нельзя заместить, — сказал мистер Эй, бросая через очки (плюс пять с половиной) укоризненный взгляд на мистера Си, который свои в ту минуту снял. — Как увязать, например, с вашим тезисом о вечности простое желание голодного поесть, а если он насытился, то чувство сытости? Как объяснить феномен насилия, препятствующий голодному наесться? И контрнасилия, которое он сам пускает в ход в интересах своего насыщения? Классовую борьбу, которая есть столкновение насилия и контрнасилия? И тот известный исторический факт, что всякий отступившийся от нее становится приспешником господствующих классов, а отрекающийся от права на насилие — палачом угнетенных? И то психологическое наблюдение, что угнетенный не может ощутить себя целиком свободным, не убив угнетателя?
— Помолилась? — спросила Беверли.
— Нет, — сказала Эстер.
— После того, как убежала? — спросила Беверли.
— Я не убежала, — сказала Эстер.
В этот момент мистеры Эй, Би и Си встали и вышли, потому что вихрь, налетевший из-за туч, хотя и не имел ни глаз, ни рук, ловко распустил все узлы и завязки и в праведном своем гневе сорвал с колышков брезент, который, громко захлопав в ладоши, тотчас пригласил на место прерванного словопрения ветра-свистуна и холод ягу-ливень. Но смрад глубокомыслия не выдержал присутствия природы и, взметнув свои надутые молекулы, мгновенно рассеялся в пространстве.
— Ты что же им не поможешь, дружок? — спросила Беверли у парня с хрипловатым голосом, который остался на раскладной кровати.
— «Промокнуть боюсь», насупясь ответил он Беверли, — сказала Эстер. — Меня, признаться, это насмешило, — сказала Эстер. Как забавляли и его грязнущие ноги, длинные, в засохших потеках пальцы, которые большими голыми червями шевелились на ребре раскладушки. Лица его не видно было в полутьме, но мне и это почему-то показалось забавным.
— К палатке, — сказала Беверли, — как раз подъехал взвод «ангелов ада» на тяжелых «Харлей-Дэвидсонах», они пососкакивали с седел, но моторов не заглушили, хоть уши зажимай от этой надсадной трескотни. Эстер, однако, не только не испугалась, а, наоборот, неизвестно от чего развеселилась, даже этот щенок паршивый ее забавлял, который валялся на раскладушке вместо того, чтобы пойти помочь.
— Друзьям, которые мокли под проливным дождем, — сказала Эстер.
— А с Йожефом вы когда познакомились? — спросила Беверли. — Ты чего смеешься?
— Сама не знаю, — сказала Эстер. — Здесь уже, в Америке, — сказала она. — В гостях. Он единственный венгр был среди всех, а меня такая тоска по родине мучила, кажется, легче помереть (вот глупая девчонка), и той же ночью я поднялась к нему, а на третий день мы пошли и расписались.
— Я-то познакомилась с ней только по возвращении из Парижа, сдав последний университетский экзамен, — сказала Беверли. — Она давно уже была тогда замужем, но я долго все еще считала ее девушкой. С мужем ее мы познакомились гораздо позже, не помню уже где, и всю ее историю я узнала позже, хотя в глазах прочла в первый же день. Вместе я их встречала так редко, что подумала: может, не ладят или разводиться хотят.
— Когда явился Йожеф… — сказала Беверли.
— Когда в палатку заявился Йожеф… — сказала Беверли.
— Когда Йожеф вошел в палатку, — сказала Беверли, — мы были там втроем, я, Эстер и тот паршивый щенок, остальные мокли наружи, хотя уже успели натянуть вырванный из земли бок палатки, только угол один все еще хлопал на сильном ветру. Только этот звук и раздавался на всем этом треклятом белом свете.
— Едва Эстер узрела Йожефа… — сказала Беверли.
— Едва Эстер засекла Йожефа… — сказала Беверли.
— Едва Эстер увидела его, — сказала Беверли, — она вскочила, подбежала к нему и, ни слова не говоря, повисла у него на шее, так стиснув в объятиях, что у Йожефа перехватило дыхание. «Наконец-то ты здесь, — сказала она, сама еле переводя дух, — наконец-то. Наконец, старый потаскун, — повторяла она с такой страдальческой улыбкой, что сердце разрывалось. — Потаскун, старый потаскун». Волосы у нее распустились и упали на спину, длинной черной волной скатясь до самых бедер.
— Ложись обратно! — сказал Йожеф.
— Не лягу, — сказала Эстер.
— На какое-то время наступила тишина, — сказала Беверли. — Йожеф молчал, опустив глаза и тяжело дыша. Только дождь барабанил по брезенту палатки. Значит, опоздал, сказал Йожеф, — сказала Беверли.
— Значит, опоздал, — сказал Йожеф. — Не сумел тебя уберечь.
— От чего? — засмеявшись, сказала Эстер. — От чего меня уберечь, старый ты потаскун?
— Опоздал, — сказал Йожеф.
— Куда? — сказала Эстер. — Куда ты опоздал, старый потаскун?
— Уже? Нанюхалась? — спросил Йожеф тихо.
— Да будет вам, оставьте вы ее! — сказала Беверли.
— Оставлю. Конечно, оставлю, — сказал Йожеф. — А что я еще могу поделать? Оставлю, конечно. Давно она курит? С каких пор?
— Ни с каких, — закричала Эстер. — Ни с каких, Йожеф, клянусь. Одну — вот только что. Одну единственную вот сейчас. Да, выкурила, потому что не могу без тебя, не могу. Говорю тебе: одну-единственную, чтобы посмеяться, наконец.
— Значит, опоздал, — сказал Йожеф. — Теперь пойдет, одна за другой. Ты погибла.
— Но я смеюсь, — сказала Эстер. — Смеюсь, Йожеф! Над тобой.
— Ты погибнешь, — сказал Йожеф.
— Увези меня, милый Йожеф, — сказала Эстер, бросаясь опять ему на шею. — Увези меня домой!
— Куда? В Нью-Йорк? — спросил Йожеф.
— Нет, — сказала Эстер. — Не в Нью-Йорк.
— В Венгрию? — спросил Йожеф.
— Нет, — сказала Эстер.
— Куда же тогда? Где твой дом?
— Не знаю, — сказала Эстер.
— Йожеф посмотрел на меня вопросительно, — сказала Беверли, — потом молча обвел глазами палатку. Только тут он, видимо, заметил на задней койке того паренька с хрипотцой в голосе и, глянув на него в упор, в два-три прыжка очутился с ним рядом. «Вставай», — сказал он ему, хватая за рубаху. У парня от резкого рывка звонко лязгнули зубы и голова откинулась назад.
— Так вот она, твоя компания, странно изменившимся голосом сказал Йожеф, — сказала Беверли, — подонок, который собой торгует на большой дороге (так он сказал). Паскудник бродячий, грязнее собственных ног, — вот с кем ты повелась, вот кто тебя ублаготворяет?
— Как, ты знаешь его, с удивлением спросила Эстер, — сказала Беверли. — А он ведь прилично себя вел, сказала Эстер.
— Йожеф схватил его за шиворот, — сказала Беверли, — поволок к выходу и вытолкнул вон. Да так, будто прямиком на тот свет хотел выкинуть. Будь они наедине, может, и пристукнул бы. Удивило меня, что парень даже не пытался защищаться.
— Больше мы его не видели, — сказала Беверли. — Дело в том, что мы уговорились с Йожефом, что он разыщет свою машину и через час заедет за Эстер, чтобы отвезти ее домой.
— Только он вышел из палатки, — сказала Беверли, — как Эстер бросилась вдогонку и крикнула: «Йо-о-ожеф!» — с этим своим чудным венгерским долгим «о». «Йо-о-ожеф!» — вот как она крикнула.
— Ты меня звала? — откликнулся Йожеф из темноты.
— Эстер звонко расхохоталась, — сказала Беверли. — Нет, не звала. Йо-о-жеф, Йо-о-жеф, крикнула она. Ты меня слышишь?
— Мне вернуться? — крикнул Йожеф из темноты.
— Нет, смеясь, крикнула Эстер, не надо, Йо-о-ожеф! Она так растягивала это «о», — сказала Беверли, — вот как овчарка воет ночью. Поди ляг, сказала я ей.