Страница 17 из 49
— Затем ты и приехала, — сказала Беверли.
— Затем и окунулась в горячечный этот бред, — сказала Эстер. — Помнишь, Беверли, когда нилашисты вот в такой же точно дождь…
— Да, тогда ведь тебя не было со мной, — сказала Эстер.
— Как же не было! — сказала Беверли. — С тобой я была. И в горячечном бреду тоже, куколка моя.
— …колонну по Венскому шоссе погнали на кирпичный завод, — сказала Эстер. — Отец с забинтованной в несколько слоев головой ковыляя прямо передо мной, а я под руку с мамой…
— А что вам нужно было на кирпичном заводе? — спросил мистер Би, сидевший рядом с мистером Эй.
— Доказано, — сказал мистер Эй, глядя из-под своих очков (плюс пять с половиной), — что любое повышение производительности труда при капитализме бьет по карману самих же рабочих и осуществляется за их счет; что всякое усовершенствование производства становится средством эксплуатации и унижения самого производителя, обращая его в редуцированное подобие человека, в придаток машины, делая труд мучением и тем лишая его подлинного смысла, а сам процесс его, по мере того как он становится наукой, отчуждая от интеллектуального содержания. Из чего следует, что с накоплением капитала положение рабочего при любой зарплате только ухудшается. Накопление богатств на одном полюсе — и закономерно сопутствующее ему, соответствующее обнищание на другом. Нужда, труд, становящийся пыткой, рабская кабала, невежество, насилие, нравственное унижение…
— Домой мы уже не попали, — сказала Эстер, — Западный вокзал в Пеште был оцеплен жандармами, которые стали обходить вагоны, проверяя всех и каждого. Одного человека, который попытался сойти на пути, даже пристрелили. Он побежал между рельсами и как раз поравнялся с нашим вагоном, когда раздался выстрел, так и упал там ничком на шпалы. Наш выданный Ватиканом охранный лист жандармский вахмистр просто разорвал. Другой жандарм с примкнутым штыком отвел нас в зал ожидания третьего класса, где уже лежало и сидело на полу человек восемь — десять, прислонясь к своим вещам. Тут же, на вокзале, жандармы и передали нас нилашистам, так что отцу уже не довелось вернуться в свою аптеку.
— За стрихнином? — спросил мистер Си, сидевший рядом с мистером Би.
— Борьбу за более справедливое распределение материальных благ можно лишь приветствовать, — сказал мистер Би, который еще не носил очков. — Но столь же несомненно, что ни насилие, ни преступность не отомрут с упразднением капиталистической частной собственности.
— Где-то вдали, — сказала Беверли, — раздались словно бы пистолетные выстрелы…
— …и над нами опять закружились вертолеты, — сказала Эстер, — полицейские и санитарные. «Куда же теперь?» — спросила я у Беверли, но она, по-моему, не слышала, вертолет протарахтел совсем низко…
— …над самой палаткой, — сказала Беверли.
— Значит, не вернуться уже, не убежать ни оттуда, ни отсюда? — спросила, вытирая слезы, Эстер. — Отца, когда он попросился по нужде из зала ожидания, караульный нилашист так саданул прикладом, что у него вся голова залилась кровью. Слава богу, аптекарь он был запасливый, бинтов у него в чемодане — все ветхозаветные раны сынов Израилевых хватило бы перевязать.
— Повторяю, — сказал мистер Би, — насилие и преступность не являются порождением собственно капиталистического общества. Легко увидеть, что все антиобщественные поступки восходят ко вторичным инстинктам, которые пробуждаются вследствие угнетения естественных жизненных стремлений, приобретая обратное им и самой изначальной структуре пола направление. Так развивается «Lustangst»…
— А что это такое? — спросила Эстер.
— …род страха перед наслаждением, — сказал мистер Би. — Физиологически он выражается в хронических мышечных спазмах. Практически же культивируется путем подавления естественных влечений у детей в основанных на авторитарном принципе семьях, этих клеточках государственного организма, опирающегося на тот же принцип. Отсюда несовместимость природы и культуры, инстинктов и морали, труда и любви, примирить которые невозможно, пока общество будет препятствовать нормальному удовлетворению биологических потребностей. Подлинные свобода и демократия недостижимы, пока человеческое бытие целиком подчинено власти хаотических социальных обстоятельств. Насилие и войны — вот наши воспитатели, искореняющие все живое в душах.
— Нилашисты, — сказала Эстер, — построили нас по двое и отвели в какой-то подвал на кольце Святого Иштвана, там у нас отобрали деньги, часы, все ценные вещи…
— …какие только нашли… — сказала Беверли.
— …а к вечеру, когда стемнело, — сказала Эстер, — вывели колонной человек в сто…
— …и повели к обудайскому кирпичному заводу на той стороне Дуная, — сказала Беверли.
— Отец был тяжело болен диабетом, — сказала Эстер, — и после часа ходьбы…
— …стал отставать, едва поспевая за остальными, — сказала Беверли. — Шедший рядом нилашист…
— …едва замедлит шаг или на минутку остановится… — сказала Эстер.
— …прикладом бил его по раненой, забинтованной голове. Один раз поднялся вдруг дикий крик, — сказала Беверли. — Сиплая ругань, женский визг, вопли «спасите», прямо тут же, за палаткой.
— …пришлось одного молодого парня утихомиривать, — сказала Эстер, — до того нагероинился, что прямо под проливным дождем посрывал с себя одежду и нагишом напал на тоже успевшую ублаготвориться ватагу, которая с нестройными возгласами направлялась к эстраде…
— …к счастью, ливень, — сказала Беверли, — быстро охладил его пыл…
— В подсознании, по Фрейду, — сказал мистер Би, — коренятся, как известно, садизм, жадность, зависть и разные извращения, которые, хотя сознание держит их в узде, и обузданные не теряют своей силы. Еще глубже, под ними, заложено и функционирует биологическое зерно антропоструктуры: инстинкт пола, природная склонность к труду, потребность в общении и любви — единственная наша надежда положить когда-нибудь конец социальному неустройству. Найдет ли личность место среди себе подобных или так и останется неким примитивным, безголовым комочком протоплазмы — это в конечном счете зависит от того, насколько гармонично будут сочетаться ее биологические потребности с созидаемой ею для себя общественной средой.
— А что же ты видела по дороге к кирпичному заводу? — спросила Беверли.
— Мертвые тела, — сказала Эстер. — У некоторых лицо было прикрыто газетой.
— Было темно? — спросила Беверли.
— Темно, — сказала Эстер.
— Ты знала, куда вас ведут? — спросила Беверли.
— В газовую камеру, — сказала Эстер.
— Помолилась? — спросила Беверли.
— Нет, — сказала Эстер.
— Родителей твоих когда казнили? — спросила Беверли.
— Отца, — сказала Эстер, — нилашист застрелил за то, что не хотел идти дальше, — тот самый, который голову ему разбил. Еще на пештской стороне, до перехода через Дунай.
— Бедняга! — сказала Беверли. — А мать?
— Она бросилась на нилашиста, — сказала Эстер, — и выцарапала ему один глаз.
— А ты как убежала?
— Я, убежала? — спросила Эстер.
— Ну да, убежала, милая моя девочка, — сказала Беверли.
— Я, лишившись чувств, осталась лежать на мостовой, — сказала Эстер, — а так как нилашисты были не только злодеи, но сверх того и лентяи, они так меня и бросили, решив, что померла.
— Не хочешь все-таки закурить? — сказала Беверли.
— А ты думаешь, я убежала? — сказала Эстер.
— Убежала, милая моя девочка, — сказала Беверли.
— А я вот не думаю, — сказала Эстер.
— Послушаем Мика Джеггера сегодня вечером? — спросила Беверли.
— Человек, как нас учили, — сказал мистер Си, который то снимал свои очки, то опять надевал, — человек — это существо, которое беспрестанно надеется, ставя себе в воображении цели на будущее и борясь за их достижение. Бытие его — это воплощенная в надежде цель. Быть человеком — все равно что быть в пути. Жизнь людская становится понятней под углом зрения посылки «еще не». Человек — не то что «мыслящее», «дуалистичное» или «изготовляющее орудия», или даже «трудящееся» существо. Человек — животное «надеющееся». Он идет по гребню горной гряды, которая протягивается между вновь и вновь исчезающим «уже» и непрерывно возникающим «еще не». Не только человек, — все сущее куда-то стремится в своем незавершенном бытии, о чем говорил еще апостол Павел в Послании к Римлянам: вся тварь живая совокупно стенает и мучится, воздыхая с надеждою.