Страница 19 из 49
— Ложиться она не захотела, — сказала Беверли, — и еще какое-то время простояла перед входом, будто в ожидании, что Йожеф вернется, или, наоборот, желая убедиться, действительно ли он ушел, потом медленно отступила в палатку. Дождь еще шел, но не такой сильный. Дай еще, сказала она, смеясь.
— Что «еще»? — спросила Беверли.
— Ну, еще одну из той пачки, с койки того подонка, — сказала Эстер, не переставая смеяться. — Который собой торгует на дорогах.
— Уже? — спросила Беверли. — Уже вторую? Не много ли — две подряд?
— Сама ты вторая, — сказала Эстер. — Вторая балда после Йожефа. Йожеф второй ты, Иосиф Второй в юбке.
— Засмеялась и закурила, — сказала Беверли. — Люблю смеяться, сказала она, люблю я смеяться, Беверли. И, подбежав к кровати, взяла свою клетчатую сумку, перекинула ее через плечо и, не оборачиваясь, со смехом выбежала из палатки. Я еле ее догнала. Не будешь, значит, дожидаться? — спросила я.
— Почему же не буду, — сказала Эстер. — Дождусь когда-нибудь.
— На том и пришлось успокоиться, а что тут было делать, — сказала Беверли. — Не жалко тебе его, спросила я. Ты же обещала подождать и вернуться с ним.
— Он сам знает, что я не буду его ждать, — сказала Эстер.
— Так она его и не подождала, — сказала Беверли, — и они никогда больше друг с другом не увиделись.
— Темпераментом, — сказала Беверли, — называется сумма физических и душевных свойств, определяемых телосложением, развитием и всей жизнедеятельностью организма. Складывается темперамент в результате взаимодействия унаследованных и благоприобретенных особенностей. Выносливость, реакция на внешние воздействия, в той числе сопротивление им, как и сопротивляемость болезням, — все это в значительной мере обуславливается темпераментом. Тип его зависит, согласно Гиппократу, от преобладания одного из четырех главных соков тела, каковы кровь, желтая желчь, черная желчь и слизь. Эстер вследствие перевыполнения плана по черной желчи, — сказала Беверли, — явно принадлежала к меланхоликам, тогда как, по Кречмеру, который во главу угла ставит телосложение, представляла лепосоматический, то есть узкоплечий, стройный и худощавый тип. По французской же системе Сиго ее можно отнести к типу церебральному. Слабое место всякой подобной классификации в том, что за основу берется лишь одна какая-либо сторона. Немецкие врачи описали еще лимфатический тип, особенность которого — увеличенные лимфатические узлы, миндалины, селезенка и тимус; субъекты с такой конституцией могут иногда на сильные раздражения или перегрузки реагировать скоропостижной смертью.
— Вышли мы с Беверли рано, — сказала Эстер, — чтобы занять места поближе, откуда не только видно, но и слышно. Но сразу столкнулись с тянувшейся уже туда процессией. По щиколотку в грязи, по двое, по трое в ряд, шли и шли они бесконечной чередой, сгибаясь под своими заплечными мешками, большинство в не просохшей после дождя одежде, с замызганными до колен ногами, многие просто босиком, у кого развалилась обувь. Бросалось в глаза, какие все молодые, большей частью между пятнадцатью и двадцатью: сияющие юношеской беззаботностью лица, которые не успела еще омрачить предстоящая ужасная участь.
— Ну конечно, большей частью молодые, — сказала Беверли. — Тебя это удивляет, глупая ты девчонка?
— А заплечные мешки зачем, спросила я у Беверли, — сказала Эстер, — но она молча уставилась в облака (я же с моей древнееврейской трезвостью — в землю). А мешки, зачем мешки они с собой тащат, спросила я, но Беверли опять не ответила. На тот свет, что ли, решили захватить?
— Опять тучи, в бога их мать, — сказала Беверли.
— Да, опять нахмурилось, — сказала Эстер. — Но отчего? Тени каких теней спариваются там в вышине, о коей возвещено, что будет она престолом и чертогом света? Что за грязные призраки с немытыми ногами мечут бойкие, зазвонистые громы-молнии с узурпированных тронов вселенских вместо благ небесных, которых мы ждем тысячелетия? Теперь уже, значит, и свыше манипулируют нами, некогда свободнорожденными.
— Что же, возвеличим смог, — сказала Эстер. — Какой же еще и ждать награды, кроме смога?
— Ты о чем? — спросила Беверли. — Опять все небо обложило. Боюсь, не было бы дождя.
— Бесконечное шествие тянулось перед нами, — сказала Эстер. — Сколько славных молодых лиц — священных кирпичиков в основание града будущего! Сколько доверчивых очей — бесчисленных искорок во его освещение! Но зачем эти мешки с прелой трухой под самую завязку?
— Какие мешки? Не вижу никаких мешков, — сказала Беверли.
— Не видишь? — спросила с удивлением Эстер. — И рук, значит, тоже, которые тащат эту прель?
— Если не обогнать их сейчас, — сказала Беверли, — эти сопляки все места у нас под носом позаймут.
— Лица, прелестные, милые лица, как приятно на вас посмотреть, — сказала Эстер. — Хоть мы и начхать хотели с тобой на будущее, верно, Беверли, — сказала она и засмеялась, — но все-таки священные его залоги нам не безразличны, верно, Беверли? Ты взгляни только на этих славных юных девчушек, которые чрево дщерей своих несут во чреве своем, на этих статных молодцев, которые семенем семени своего утолят жажду чрев их. Или твое сердце не радуется?
— Дай сумку, я понесу, — сказала Беверли.
— Но зачем эти мешки? — спросила Эстер. — Смог, что ли, отправляют в них на тот свет, дабы хоть птах небесных и рыб морских спасти, если себя уж нельзя?
— И она перестала смеяться, — сказала Беверли. — Но узкое прозрачное ее лицо и большие черные глаза…
— …как море… — сказала Эстер.
— …даже тенью той тревоги еще не омрачились, что плеснула в них несколько минут спустя и замарала ее, легконогую, белоногую, будто в самое солнечное сплетение ударив целым валом нечистот.
— Шли юные, молодые, — сказала Эстер, — целое шествие молодых, улыбчивых, веселых. Кто пел, а кто и пританцовывал. И я довольно долго не замечала, что ведь это они не по доброй воле приплясывают. Один из конвоировавших колонну нилашистов, проходя мимо, как раз стеганул плетью какого-то парня по голым икрам.
— Конца-края не было этому шествию, — сказала Беверли, — не видно было ни хвоста, ни головы колонны, и все новые группы побольше и поменьше присоединялись к ней, выныривая из палаток, в грязи, в соплях и слизи, как мать родная в муках вытряхнула на свет. Столько их было, что мы уж и надежду потеряли пробиться поближе к подмосткам. Тем более что почти все уже успели нанюхаться травки.
— Шли как будто по доброй воле, — сказала Эстер, — а их гнали. Шли, несть им числа: ни головы, ни хвоста колонны не было видно. По бокам — хрипло рявкающие конвоиры-нилашисты с палками или плетями; что ни взмах, то жалобный, страдальческий вскрик…
— Глазам трудно поверить, сколько их было, — сказала Беверли, — и с какими блаженными возгласами теснились они, будто на берегу Иордана при виде страны обетованной. Там и сям по бокам процессии взад-вперед проносились «ангелы ада» на своих ревучих мотоциклах, следя за порядком.
— Далеко разносившиеся жалобные вопли траурным облаком висели над ними, — сказала Эстер, — от невидимой головы до невидимого хвоста колонны, пока они по двое, по трое бесконечными рядами проходили мимо. И все до одного покорно сносили побои, будто во власти какого-то кошмара. Я спросила Беверли, почему они не сопротивляются, но она ничего не ответила.
— Да и откуда ей было знать, — сказала Эстер. — Знала только я, но мне зачем отвечать самой себе.
— Шли и шли необозримой отарой, — сказала Беверли. — Шли, почавкивая грязью, будто у них непрестанно урчало в животе. Почти все уже в наркотическом беспамятстве, с остекленевшими глазами, посинев из-за кислородной недостаточности вследствие расстройства дыхания и ослабления сердечной деятельности. Одежда их распространяла запах жженой конопли.
— Текли, текли безостановочными ручьями зарядившего надолго дождя, — сказала Эстер, — не останавливаясь, даже когда кто-нибудь упадет и нилашисты сапогами отшвырнут упавшего с дороги.