Избранное

— Задушит он ее!

— Караул! Руки вывернул!

— Растащите их, убьет ведь! — вопил другой женский голос. — Люди!.. Люди!..

— Неужто никто над ней так и не сжалится?

— Задаром, что ли? — протянул чей-то сытый, самоуверенный голос, в котором готов был вот-вот пробиться довольный смех. — Задаром?

Раздался долгий, отчаянный визг, который вдруг перешел в хрипение, словно несчастной наступили на грудь. На четвертом этаже дома, в чудом сохранившейся комнате, в постели из брошенного на пол тряпья, укрывшись взамен одеяла сложенным вдвое красно-бело-зеленым флагом, лежала девочка. Сначала она лишь прислушивалась к воплям, потом, сонно жмурясь, нехотя выбралась из-под флага. Маленькая белая собачонка осталась в постели, только влажно поблескивающий нос выставила наружу. Передернувшись от холодного воздуха, девочка на носках подбежала к дверям. Дверей, собственно, не было, был лишь проем; галерея за ним обрушилась, и через проем был виден внизу серый вымокший двор; в одном из углов его, в грудах обломков, развесистый старый платан шевелил мокрой желтой кроной.

— Опять у них битва! — проворчала девочка, уперевшись руками в желтые косяки и вытянув вперед шею.

Ветер в один миг выгнал из худосочного тела остатки тепла, накопленного в постели, растрепал и вздыбил — наподобие шлема Артемиды — длинные, иссиня-черные волосы. Девочка засмеялась, разрушила шлем и принялась одеваться. Во дворе уже все затихло, только ветер посвистывал в пробоинах стен.

Девочка, тоже насвистывая, сбежала по лестнице, легко перепрыгивая через щели на месте выломанных ступенек; в щели были видны внизу площадки и марши. В одном месте не хватало сразу двух ступенек: девочка перебралась через дыру, держась за перила. В подъезде она еще раз причесалась, пригладила в волосах голубую ленту, потом, подняв юбку до пояса, одернула снизу легкую красную блузку. На улице тихо моросил дождь.

Подходящего клиента она встретила лишь спустя полчаса, на проспекте Ваци, когда, вся уже вымокшая и скисшая, с посиневшим лицом и руками, раздумывала над тем, не заскочить ли в пивную на углу за порцией запаха мяса и душевного покоя… Она сразу состроила ему глазки. Клиент был солидно одетым господином лет пятидесяти в бархатной шляпе темно-зеленого цвета; отутюженная складка на брюках и острый нос разрезали воздух, как форштевень корабля — волны: все, что могло помешать его ходу, бурля, расходилось и отступало с подобострастной готовностью.

— Тебя как звать? — спросил он.

— Марика, — сказала девочка, потупив глаза.

Несколько минут они молча шли рядом.

— Домой ко мне хочешь? — спросил он.

Она только кивнула.

— Тебя родители, что ли, послали?

Девочка пожала плечами.

— Нет у меня никого.

— С кем же ты живешь?

— Я сама по себе.

Разговаривать не хотелось; дождь хлестал все сильнее, ветер нес брызги в глаза и — стоило лишь открыть губы — в замерзший, голодный рот.

Мужчина раза два оглянулся: не следят ли за ними. Вообще он казался незлым человеком; у него были черные большие глаза, они светились даже в тумане, наполняющем улицы.

— Тебе сколько лет? — спросил он.

— Четырнадцать.

— Ага, значит, четырнадцать? Не тринадцать, нет?.. Это ты усвоила хорошо!

На следующем углу он вошел в лавку и, вернувшись, протянул девочке бумажный кулек.

— На́ вот — и ступай домой! — сказал он.

Марика лишь головой покачала отрицательно.

— Что, не хочешь конфет?

— Не хочу.

— Тогда чего же ты хочешь?

Марика снова состроила глазки. Мужчина усмехнулся — в первый раз с тех пор, как они встретились. Они вошли в подъезд, пешком поднялись на четвертый этаж; когда мимо скользнула стеклянная дверь лифта, бросив в сумрак лестничной клетки сноп желтого света, мужчина поспешил отвернуться к стене.

— Я давайте пойду вперед, чтобы нас не видели вместе, — предложила девочка. — Который этаж?

Они сели на кухне; мужчина поставил на газ остатки еды. Марика, устроившись на белой скамеечке, принялась за конфеты. Когда она с ними покончила — три штуки она отложила в карман, — как раз подогрелась вареная соя. Она съела и сою.

— Ничего больше нету?

Мужчина опять усмехнулся.

— Нету.

— Ну, красавец, тогда в постельку! — сказала она. — Если хотите, ноги могу вам помыть.

Прямо напротив окна мигала цветными огнями реклама; когда она гасла, в комнате становилось темно, но спустя минуту вязь неоновых букв начинала опять накаляться и, разжигая себя, как нечистая совесть, вскоре вновь наливалась зловещим багровым свечением. Девочка лежала на кроваво-красной подушке, под кроваво-красной периной; тело мужчины рядом с ней тоже было кроваво-красным, как у дьявола, лишь белки глаз зловеще блестели.

— Опустить ролетту? — спросил он.

— Не надо, красавец, — ответила девочка. — Так интересней!

Она подняла руку, погрузив ее в красный свет, поиграла ногтями, полюбовалась их блеском — и внезапно уснула. Когда через некоторое время она во сне повернулась набок, тонкая ее рука поднялась и обхватила мужчину за шею.

— Сколько дадите? — спросила она утром, стоя возле кровати.

— Что-что?

Девочка помолчала, опустив голову, затем сердито вскинула взгляд.

— Вот что, давайте без дураков, а? — мрачно сказала она, стискивая кулачки. — Сколько дадите?

— А сколько надо?

— Десять форинтов.

Она сунула деньги под блузку, в ложбинку меж едва обозначившихся грудей; потом, присев, вытащила шнурок из ботинка и перевязала волосы на затылке.

— Может, на почтовую марку дадите еще? — спросила она, опуская взгляд.

— Кому писать хочешь?

— Вам.

— Мне? Да ты даже имени моего не знаешь.

Девочка рассмеялась.

— Знаю, — сказала она и так покраснела, что даже шею залила краска. — Табличка там на двери!..

На улице светало осеннее солнце, тихо грея камни на мостовой; кое-где вчерашние лужи, широко распахнув глаза, неотрывно глядели на солнце. Девочка шла прямо к рынку на площади Лехель. Она торопилась, чтобы не опоздать к тому часу, когда прибывают повозки из деревень; но оказалось, что явилась она слишком рано — и добрых полчаса, до звонка, любовалась горами сладкого перца, тугих помидоров, огурцов, влажный, свежий запах которых заполнял улицу. Для себя она заранее высмотрела одиноко сидящего в конце ряда старика крестьянина, сонно жмурившегося на солнце из-под черной шляпы с полями. Наконец прозвонил звонок.

— Дяденька, помидоры почем? — подошла она к старику. — Восемьдесят филлеров? Столько не дам.

— Не дашь? — равнодушно ответил тот. — И не надо, мне больше останется.

Марика скривила презрительно губы.

— Ну и увозите обратно, в свой Почмедер! — крикнула она, покраснев от досады. — Завтра все потечет, даже свиньям не скормите! Я и то для собаки только беру; она у меня помидоры любит.

Она еще купила у старика кило сладкого перца за форинт двадцать филлеров и четверть кило лука за шестьдесят филлеров. Сетка с резинкой на горлышке, которую, уходя из дому, она затолкала в карман, весомо оттягивала ей руку. На крытом рынке, выстояв длинную очередь, она добыла кило картошки и — кутить так кутить! — позволила себе приобрести кусочек колбасы. Озабоченно сморщив лоб, она пересчитала деньги: оставалось шесть форинтов шестьдесят филлеров. Можно было бы отдать еще форинт за кило бракованных яблок. Она взяла полкило.

Снова пошел дождь; девочка вымокла, пока добралась домой. На третьем этаже она остановилась передохнуть; тут Кудлатка учуяла ее, гулкая лестница наполнилась лаем и воем. Собачонка стояла в дверном проеме и, напрягая ноги, далеко вытянув шею, глядела во двор.

— Цыц, Кудлатка, — сказала девочка, вытирая ладонью лицо. — На обед у нас нынче лечо и три карамельки. А после обеда письмо будем писать.

«Миленький мой, домой я добралась хорошо, собака моя, Кудлатка, совсем меня заждалась», — начиналось письмо; но на этом пришлось и закончить: сломался единственный карандаш. Да и холодно стало, ветер захлестывал дождь в пустые двери и окна, у девочки коченели пальцы. Она полежала на постели, поиграла с собакой, потом — поскольку и дождь стих, моросил еле-еле — они вдвоем пошли погулять.