Ответ

Ее мужество цеплялось за гнев, а этот последний — за единственную мысль, как вцепляется в землю растение разветвляющимися корнями. Мысль же была совсем проста: ради этого человека я отошла от партии? Только и всего, но из этого можно было черпать столько сил, что хватило на целую жизнь. В конце воображаемого спора этот вопрос, как правило, уже так упрощался, что жаль было бы потратить на обоснование хотя бы лишнее слово (а через час или на другой день все повторялось сызнова); теперь на ринге сражались с профессором не она сама, но партия, и борьба между ними была столь же смехотворна, как борьба между сказочным великаном и Мальчиком-с-пальчик. Великан не был для нее отвлеченным понятием, его грандиозный и прекрасный образ питался не только ее восторженным воображением и пылким сердцем; у него было почти видимое глазом лицо, слышимый ухом голос, понятный во всех поворотах, ясный ход мысли, он весь был такой живой и реальный, что она могла спокойно довериться ему, словно дочь. И великан сдувал профессора прочь одним своим дыханием, хотя через час или на другой день профессор являлся опять, чтобы опять быть сметенным. И ради этого человека я отошла от партии, потрясенная, удивлялась Юли, не веря себе, сомневаясь в своих силах. Так удивлялась она, сперва в темной своей каморке, потом в камере пересыльной тюрьмы, пока наконец не поняла себя, и тогда мучительный вопрос стал уменьшаться, отступать, истлевать, пока вовсе не исчез в тумане прошлого.

Пока же гнев и отвращение помогали ей пройти через страдание. Человек, обвиняющий за ошибку себя, быстрее выздоравливает душой, чем тот, кто требует к ответу другого. У Юлии не было пока иного обвинителя, кроме самое себя. Но вскоре явился еще один нечаянный свидетель обвинения, который, усугубив ее гнев и отвращение, ускорил черепаший ход прозрения и помог пройти через кризис. Примерно через две недели после их последнего разговора в комнатушку на улице Изабеллы вторично явилась Эстер — явно не знавшая о разрыве — и на этот раз застала Юли дома. Все, что за какой-нибудь час узнала девушка от этой элегантной дамы о любовной жизни профессора, об их связи, продолжавшейся двадцать пять лет при взаимных изменах, о семейной ситуации Эстер, о кукушкином их птенце — Эстер рассказывала все непринужденно и без утайки, — вызвало у Юли отвращение до тошноты, она даже проветрила комнату после ухода Эстер и помылась сама, чтобы не ощущать на себе следа ее дыхания и духов. Отвращение терзало ее долго, обдавая холодом при одном лишь воспоминании об этой клоаке, для которой Юли не могла подобрать термина более точного, чем «буржуазный разврат»; наконец-то, казалось ей, она поняла это выражение, загрязнившее каждую складку, каждую морщину на лице Фаркаша. Образ профессора вдруг стал так безобразен и ненавистен, что Юли, обеими руками сжимая виски, громко рыдала от презрения к себе. Любовник жены нилашиста, твердила она, с ног до головы покрываясь гусиной кожей, а я — летнее приключение на время соломенного вдовства! Одна из сотни! И ради этого человека я отошла от партии!

В довершение всего она заболела. Это была одна из тех безымянных и бесформенных хворей, какими тело старается подыграть похоронным настроениям своего хозяина. Ей мерещились кошмары, заставлявшие по ночам вскакивать с постели, днем же одолевала такая свинцовая усталость, что Юли с трудом взбиралась на свой четвертый этаж. Ей не хватало воздуха, начались зрительные галлюцинации. Кое-как проглоченная пища тут же просилась вон из тела, на голодный желудок сразу становилось дурно. Однажды ночью ей привиделось со сна, что у постели ее сидит профессор. Она улыбнулась, счастливая, но, зная, что это лишь видение, отвернулась к стене и заснула опять. Днем постель становилась ей несносна, и до позднего вечера, когда уже запирали подъезды, она в одиночестве блуждала по улицам, чтобы усталостью приглушить отвращение, вымотать ненависть. Две недели, пока не явились за ней детективы, ни единой мыслью не пожелала она себе выздоровления или хотя бы какого-то утешения. Бродила по улицам, чтобы видеть людей, но, завидев знакомых, сворачивала в сторону. Ей казалось, след профессорской руки виден на ней. Она ощущала себя такой нечистой, что боялась загрязнить своих даже взглядом. Как помочь себе, она не знала, да и не хотела знать. И не видела для себя выхода.

Она была заперта в круг, очерченный отчаянием, и ни на что уже не надеялась.

Но прошло три недели, и Юли наконец взяла себя в руки. До сих пор она не смела и помыслить о том, чтобы поискать помощи, теперь думала об этом все чаще. Сперва робко, неуверенно, как человек не одобряющий собственные мысли, потом все жарче, с биением сердца и боязливой дрожью во всем теле. Она заметила вдруг, что осталась одна. Любовь к профессору, будто азотная кислота, вытравила ее из ее же мира. От знакомых она оторвалась, друзей потеряла из глаз. Ее лучшая подруга сидела в Марианостре[136], другую арестовали несколько месяцев назад. Венгерский молодежный комитет, где она могла бы встретиться с коммунистами, социал-демократы незадолго до того распустили, в профсоюзе, когда она заходила, посматривали на нее подозрительно. Нелегальные же связи оборвались совершенно; куда бы она ни обращалась, до партии добраться не могла. Но если бы и нашла кого-то, кому — поборов боль и стыд — могла доверить свою историю, он так же мало сумел бы помочь ей, как ветер — сорвавшемуся с ветки листу.

Арест оказался для Юли неоценимой поддержкой, ибо сразу вернул ее на прежнее место. Если у нее и были сомнения в том, нужна ли она еще, пригодна ли, полицейские агенты их развеяли, вернув к своим, и она тотчас почувствовала себя на месте. Больше не нужно было метаться в безнадежных поисках, ее буквально за руку привели к тем, из чьей среды она вышла, к кому принадлежала и сейчас. Когда в коридоре Главного полицейского управления Юли увидела товарища Маравко, а минутой позже Браника, ее охватило такое волнение, как будто нашлись давно и безнадежно утерянные родители. То, что ее арестовали вместе с ними, восстановило общность их судьбы, вернуло ей веру в себя. Этот арест как бы доказывал ей, что заслуги ее больше, нежели заблуждения.

Глубоко потрясенная, она была эгоистична в эту минуту и думала только о себе; удовлетворение от того, что она попадет на скамью подсудимых вместе с Браником и Маравко, ощущалось пока острее, чем новая тяжелая потеря, понесенная партией. Теперь я могу доказать им, что я все же с ними, думала она, и узкое измученное лицо ее под скособоченным узлом густых волос светилось счастьем. Она невольно привстала на цыпочки и над плечами полицейских еще раз увидела Браника, который на повороте улыбнулся ей из-под усов. Юли верила, что никого не подведет.

Конец

notes

Примечания

1

Эти слова, ставшие крылатыми, постоянно употреблялись в левой печати.

2

Пенгё — денежная единица, имевшая хождение в Венгрии с 1927 по 1946 год.

3

Пазмань Петер (1570—1637) — епископ, писатель, ратовал за внедрение просвещения; в 1635 году основал в Надьсомбате университет, наследником которого считается Будапештский университет.

4

По традиции цыганские музыканты в Венгрии «Марш Ракоци» исполняют на свадьбах.

5

Эль (öl) — венгерская мера длины, приблизительно 1,9 метра.

6

Левенте — юношеская профашистская организация в хортистской Венгрии.

7

Сорт сигар.

8

Маваут (Mavaut) — автотранспортное агентство Мава (Mav — аббревиатурное название Венгерского государственного объединения железных дорог).