Страница 20 из 41
Однако за родственницу каких-нибудь «бывших», хотя бы тех же Прозоровских, могла сойти и Елена. Наташа говорила, что кто-то из ее родни уехал во время революции во Францию. Теперь родственница-эмигрантка может «вернуться» и разыскивать в Одессе Наташу — легенда вполне правдоподобная.
Не сразу согласилась Елена на легализацию в городе при оккупации. Она сомневалась, что справится с поручаемым ей делом, просилась в катакомбы. Лишь после третьей беседы с Тамарой решилась она поговорить с Бадаевым.
— Ждет вас у беседки, — сообщил Бадаеву Мурзовский.
Красивая, стройная женщина поднялась Владимиру навстречу.
Она заговорила сразу, горячо и взволнованно.
— В училище с нами занимался военрук. Я неплохо стреляю. Могу быть в отряде не только радисткой, но и бойцом, вместе со всеми выходить наверх, на диверсии.
— Чтобы бороться с врагом, надо знать его, — спокойно заметил Бадаев. — Для этого и необходимы отряду глаза и уши наверху, там, где придется действовать.
— Но хотя бы не в одиночку, — начинала понемногу сдаваться Елена. — Оставьте в городе Межигурскую... или Мурзовского.
Эту мысль подал ей, наверное, сам Мурзовский, не раз уже намекавший Бадаеву, что в городе может быть полезнее, чем в катакомбах. Но он-то как раз для легализации наверху не подходил: несколько лет работал снабженцем, в Одессе его многие знали, да и по облику, манерам не мог он сойти за вернувшегося из-за границы эмигранта. Только сразу расконспирировал бы и себя и Елену.
— А почему вы решили, что будете действовать в одиночку? — продолжал Бадаев. — Говорят, в родном доме и стены помогают. Мы на своей земле, оккупанты — на чужой. У вас будут друзья на каждом шагу. На первых порах, может быть, невидимые, но верные — убедитесь в этом сами. Документы подберем хорошие — будете выехавшей в двадцатых годах во Францию эмигранткой. Взвесьте все, продумайте. Подробности обсудите с Межигурской. Через неделю придете сюда же к вечеру. Тамара вас будет ждать.
Уже всходило солнце, когда Бадаев на той же обкомовской полуторке выехал из санатория.
Аркадия, Отрада — встарь здесь были дачи местных богачей. Садами и парками отгородились они от «голопузовки» — одесских рабочих районов.
От самого дальнего из них — Большого Фонтана — тянется вдоль моря извилистая, заросшая кустарником балка Рыбачья. В конце ее — старейшая рыболовецкая артель имени лейтенанта Шмидта, легендарного героя Севастопольского восстания 1905 года.
Крут, скалист в этих местах берег моря. Еле приметными лазами темнеют на нем заросшие дерезняком полуобвалившиеся входы в старые катакомбы. Их прозвали «Ласточкиными гнездами» — там и в самом деле давно уже хозяйничали быстрокрылые летуньи. Но о многом могли бы поведать закопченные светильниками береговые пещеры. С 1905 года жил в рыбацком поселке Большого Фонтана революционный дух.
Дальняя окраина, закаленные морем люди, революционные традиции — здесь и решил Бадаев создать один из верховых партизанских отрядов. Еще в августе приезжал сюда, беседовал со старожилами, присматривался к месту.
Утонувший в бузине и смородине спуск в балку, сходящиеся с трех сторон глухие улочки... «Затишье» — самый отдаленный тупичок поселка. Именно такое затишье и нужно было Бадаеву. Рыбак Григорий Шилин привел Владимира к женщине средних лет — вдове, матери двух детей, Ксении Булавиной.
— Прошу до хаты, — встретила она гостей. — Достань, доченька, с погребу юшки... Нарви, сынок, цибулек!
Гости прошли в чистую, недавно побеленную хату, сели за стол. Бадаев увидел на шее у женщины крестик:
— Веруете?
— Да ни! Память по мужу.
— Нашей веры она, — улыбнулся Шилин. — Голопузой командой еще к «Ласточкиным гнездам» бегали. А в девятнадцатом году в исполкоме работала — анархисты чуть на крюк не вздернули... Расскажи-ка, Ксюша, историю свою.
— Да уж и история, — отмахнулась хлопотавшая у стола хозяйка. — В девятнадцатом-то кого только не заносило в наши края: и белых, и синих, и зеленых. А тут смотрю: в кожанках, ленты пулеметные поверх, штаны красные. Ну, думаю, свои. Только вижу: ходят по исполкому, плакаты сдирают. «Что ж, — говорю, — товарищи, делаете? Под портянки або на цигарки бумаги надо — так я старые газеты дам». Хлопец-то в красных портах глазищи на меня вытаращил: «Как изволили-с, мадам, величать нас? Товарищами? — размахнулся, да плеткой по лицу меня хлобысь! — Гусь свинье не товарищ!». На главного, видать, нарвалась. Командует: «Вздернуть большевичку на крюк!». И вздернули бы, кабы не Григорий... Дверь как раз в исполкоме чинил, а у двери той ведро с бензином стояло. Шарахнул Григорий ведро ногой и следом — лампу. Так разом все огнем и охватило. Выбежали бандюги — блажат. Наши от греха прибрали всех. Появился потом начальник ихний. «Хлопцев моих не видели?» — «В море, — говорим, — на шлюпке ушли, налакамшись дюже». — «Куда ж, — говорит, — их леший понес?» — «Говорили им, мол: штормит по ночам море». «А они?» — «Анархистам море по колено!». И так оно ладно у нас получилось, что поверил начальник, — с тем и отбыл.
— Вот, дружба сызмальства, — пожаловался Григорий, — а замуж за меня не пошла... Тридцать лет ждал... Как на духу тебе...
— Да будет! — оборвала рыбака женщина. — Чи поп они тебе? Как на исповеди верующий выкладываешь все...
— А я, Ксения, верующий и есть: в людей хороших верую, в идею нашу большевистскую верую, в любовь большую верую...
Ксения смущенно присела на лавку. Бадаев молчал.
— От и цибули! — вбежал в хату белобровый мальчуган.
Степенная, как и мать, девочка внесла покрытый вышитым рушником горшок с холодной ухой. Сидели, толковали до позднего вечера.
Чаще стал заходить после этого к Булавиной Шилин. Подолгу разговаривали они в горнице, ходили, приглядываясь к чему-то, по двору.
— Надо, Ксюша, надо, — говорил рыбак. — Потому до тебя и привел, что верю, как собственной совести.
Наведывался и Владимир. Привязались к дяде Бадаеву Муся с Юркой. Потом возчик с деревянной, похожей на ступу, ногой привез из города еще какого-то мужчину — высокого, сутулого, со свежевыбритыми, припудренными щеками.
Муся объяснила Юрке, что новый жилец был управляющим ТЭЖЭ — главным над магазинами духов и пудры — вот и привык пудриться. Звали его Петром Ивановичем.
— В городе бомбят, у нас потише, — сказала детям Ксения, — с нами пока и поживут.
Знакомясь, Петр Иванович протягивал пухловатую руку, вежливо представлялся:
— Бойко!
Жена Бойко выглядела так молодо, что Муся приняла ее сначала за его дочь.
Жильцы привезли собаку с тремя слепыми еще щенками. Собака сама перетащила щенков с телеги в поставленную у хаты корзину. Юрку это привело в восторг. То и дело приходилось отзывать его от огрызавшейся Нельмы.
Подвода была завалена вещами. Их перетаскивали хромой возчик, Шилин и приехавший вместе с жильцами из города паренек лет пятнадцати-шестнадцати в тельняшке и расклешенных брюках. Густые, вразлет, черные брови, темные глаза, деловито сжатые губы. Муся сразу мысленно окрестила его «морячком».
Тяжелые тюки «морячок» таскал один.
— Дай допоможу! — сказала Муся.
Он глянул на нее так, что девочка осеклась. Оттащив один тюк, вернулся, взвалил на спину второй.
— Ну почему не хочешь, щоб подмогла? — повторила Муся. — Пуп же надорвешь!
— Тоже мне помощница, — насмешливо бросил «морячок». — В хате вон ляльки плачут!
Девочка обиделась. Мать и та давно уже советуется с ней, как со взрослой, по всем житейским делам, а этот — «ляльки». До кукол ли было Мусе? С пяти лет без отца. Братишка на руках у нее был, а не «ляльки». «Морячок» достал из колодца бадейку воды, умылся, бросил деловито возчику:
— Так я, дядя Федулай, пошел.
— Зенитки ж у причала бьют, осколки сыплются.
Трохи б переждал!
— От осколков есть предохрана! — «морячок» снял с телеги большую, как ведро, кастрюлю, надел на голову. — Во!