Страница 19 из 41
— Хребтина привычная, — гудел он глуховатым, насмешливым басом.
У отвыкшего от шахт Бадаева в таких местах начинала ныть поясница. Кужель замечал это, тут же придумывал:
— А ну сидайте... Послухаем, як камни звонкие слезки роняють.
Вслушивались, и действительно: будто позванивает где-то хрусталь. В одном месте капель выдолбила что-то наподобие вазы. Богатая солями вода разукрасила ее переливающимися, как перламутр, наростами.
— Гутарють, будто они и песни спивають, камни-то, — мечтательно заметил старик. — Море будто им песни свои на века оставило. Може, и о нас в песне той словцо буде!
На стенах штреков у разветвлений и поворотов темнели выцарапанные когда-то маркшейдерские знаки — кружки, крестики, стрелки. У тесной закопченной сбойки выскоблил кто-то рогатого чертика.
— О це и пекло! — весело объявил Кужель.
Прошли несколько метров по сбойке, и вдруг «Стой! Кто идет?!» — по-военному властный окрик.
— Пароль?
Обменялись условными словами.
Из темноты вышел худощавый, подтянутый мужчина с овальным смугловатым лицом. Было в его облике что-то лихое, цыганское: густые, почти сросшиеся брови, четко очерченные губы, большие черные глаза.
Месяц назад взял Бадаев из истребительного батальона снайпера Ивана Петренко, на боевом счету которого было уже немало уничтоженных гитлеровцев. Остаться в подполье Петренко согласился, но, спустившись в катакомбы, приуныл: слишком уж тесно было в путаных, как кротовые норы, штреках.
— Ну как, Иван Николаевич, свыкаетесь? — спросил снайпера Бадаев.
Тот, опустив голову, молчал.
— Кто-то рассказывал мне, — продолжал Бадаев, — пришел к Котовскому в отряд паренек, лет четырнадцати-пятнадцати. Тощий, хилый. «Так и так, с мировым капиталом сражаться хочу». — «А что делать умеешь?» — спросил его Котовский. Думал, думал паренек и говорит: «На трубе играть, горнистом могу». Рассмеялся Котовский: «По мировому капиталу, значит, — трубой? Лихо!» Обиделся паренек: «Труба, — говорит, — дух подымает, а дух в атаке — главное!» Взял Котовский паренька трубачом. А он и в самом деле поднимал потом в атаках дух бойцам — скачет впереди, трубит...
Усмехнулся снайпер:
— Вот ведь. Всю подноготную узнали...
— А как же, — улыбнулся Бадаев. — О людях, с которыми идешь в подполье, нужно знать все. Так что, Иван Николаевич, не забывайте насчет духа и теперь.. Вот что, приступайте к оборудованию тира.
— Здесь?
— Здесь. Много не потребую — научите людей поражать цель с первого выстрела. Второй — бойцу такого отряда, как наш, уже может стоить жизни.
Всю ночь бродили по катакомбам Бадаев, Кужель, Гаркуша. Под утро, еле волоча ноги, зашли в лагерь.
Наверху ночи сменялись днями, степную ширь то серебрила луна, то золотили лучи яркого еще осеннего солнца. А в катакомбах бессменно царил могильно-затхлый мрак. Люди теряли ориентировку во времени.
У груды консервных банок возились с каким-то приспособлением и мотками проволоки командир отделения Иван Иванович Иванов и парторг отряда Константин Николаевич Зелинский. Еще недавно один из них был механиком теплохода, другой — председателем колхоза.
— Фаршируем фрицам перчику! — Зелинский показал Бадаеву банку, начиненную желтоватой взрывчаткой.
— А проволока зачем?
— Да вот кумекаем, чем бикфордов шнур заменить, — ответил механик. — Подрывная машинка тяжеловата и в катакомбах может заржаветь.
— Что же придумали?
— Способ-то в общем дедовский, — улыбнулся смуглолицый чернявый Иван. — Обыкновенный проволочный потяг.
— Начнете разматывать «потяг», дернете впопыхах — и на воздух сами!
— Над тем и кумекаем, — улыбнулся опять механик. — Уж как-нибудь повременим на воздух-то...
В лагере все было сделано из ракушечника: нары, топчаны, столы, скамейки, — как в сказочном каменном царстве. Оборудованные под жилье выработки в шутку называли «палатами». В четырех из них размещались бойцы, в пятой — семьи с детьми, которых не успели эвакуировать, в шестой — штаб. Самую просторную сводчатую «залу» отвели под столовую. К ней примыкали кухня и пекарня.
Подальше в закутках разместили скот, продовольственные и фуражные склады.
В штабе со своей аппаратурой возился младший радист. В отряде он оказался человеком самой короткой биографии. Через графы анкеты «год, место рождения, родственники» писал наискось одно слово: «Неизвестно». Остался сиротою двух лет, помнил только свое имя — Семен. В детдоме так и записали: «Семен Неизвестный».
В отсеке напротив, у шахтерской лампы «летучая мышь» перебирали и протирали заплесневевшие от сырости патроны две женщины, две Тамары — Межигурская и Шестакова.
Бадаев приметил их в порту. Та, что повыше и помоложе, работала на госпитальном судне медсестрой. Бадаев узнал: комсомолка, на фронт пошла добровольно, смелая. В порту увидел он и вторую Тамару — мать пятилетнего малыша. Она провожала его в тыл со знакомыми. Плакали даже посторонние, кусал губы мужчина, а мать стояла, прижав сына к груди, как окаменевшая. На ней была перетянутая солдатским ремнем телогрейка, командирская портупея. Оказалась сотрудницей областного управления НКВД.
— В стойкости Межигурской можешь не сомневаться, — заверил Бадаева начальник областного управления. — Бери личной связной, не ошибешься.
И Бадаев взял личными связными обеих Тамар...
Напряженный день, утомительная ночь, и неизвестно, что впереди. Нужно было хоть немного отдохнуть. Бадаев лег на нары, прислонился спиной к шершавому, влажному ракушечнику и будто провалился.
Проснулся от внутреннего толчка: каждую минуту враг может ворваться в город, а ты спишь. Встал, добрел на ощупь до колодца, умылся, поднялся наверх.
И снова — ухающие разрывы бомб, резкие хлопки зениток, суматошная трескотня пулеметов, багряно-черный дым пожарищ, едкая гарь. Прыгающая по дорожным выбоинам полуторка, конспиративные квартиры, шифры, пароли, последние наказы и напутствия. Свои люди должны остаться и в порту, и на заводах, и в примарии, даже в церкви.
В сумерках выбрался Бадаев из города и на этот раз. Нужно было заехать в Аркадию.
Парк и корпуса санатория имени Дзержинского, где отдыхала когда-то Тоня, казались опустевшими, но здесь шла напряженная работа. За опущенными шторами сновали из комнаты в комнату озабоченные люди: получали боеприпасы, очищали от заводской смазки оружие.
Через парк Бадаев прошел во флигель санатория, разыскал помпохоза оперативной группы Мурзовского:
— Почему до сих пор здесь? Ваше место в Нерубайском.
— С утра ездил с Межигурской за Гаре, — сказал Мурзовский.
Елена Гаре была его первой женой, до войны оба работали на областном узле связи; он — снабженцем, она — радисткой. Там Елена и подружилась с Тамарой Межигурской. Несхожими были подруги. Тамара, скрытная, по-мужски волевая, считалась лучшим механиком узла, по совместительству работала в аппаратной НКВД. Елена, переменчивая, то безудержно веселая, то задумчивая, но всегда общительная, многое в характере унаследовала от своей матери, обрусевшей француженки. С детства зная французский язык, Елена изучила и немецкий. В морском техническом училище, где училась после школы, занималась уже переводом журнальных статей. А на узле связи ей приходилось прослушивать и переводить французские и немецкие радиопередачи; случалось быть переводчицей на приемах почетных и деловых гостей из Франции и Германии.
С Мурзовским она прожила недолго. Когда Межигурская предложила Елену в отряд резервной радисткой, Мурзовский, которому, видимо, не были безразличны воспоминания о его первой жене, сразу ухватился за это предложение. И вот уже в который раз ездил с Межигурской к Елене на переговоры.
Бадаев еще не встречался с Гаре, но знал о ней уже многое. Почему-то при мысли о Елене ему сразу вспоминалась Наташа. О подруге детства Владимир подумал еще в Москве во время разговора с начальником оперативного отдела. Ему захотелось разыскать в Одессе Наташу — если она еще там живет — и, может быть, сделать ее своей помощницей. Наташа была хоть и дальней, но все же родственницей князей Проворовских — лицо достоверное. Знает языки, хорошо воспитана. Ей, наверное, несложно было бы проникнуть в круги дельцов, коммерсантов и всяких «бывших», которые нахлынут в оккупированную Одессу. Но следы Наташи не отыскались. Немудрено — столько лет прошло.