Паула

Так я и «выросла» в доме моих бабушки с дедушкой. Ладно, это ведь всего лишь оборот речи, правда в том, что ростом я выросла не сильно большой, невероятными усилиями достигнув всего лишь полутора метров, рост, который сохранялся у меня где-то до месяца назад, когда я вдруг почувствовала, что зеркало в ванной начало подниматься. Памплинас, ты не съеживаешься, дело в том, что ты похудела и ходишь без каблуков, уверяла меня мама, но я заметила, что она посматривает на меня обеспокоенно. Я рассказываю, что я росла с трудом, вовсе не для метафоры, были применены все средства, чтобы растянуть меня, за исключением гормонов, потому что в то время их использование было из области экспериментирования, и Бенджамин Биель, семейный врач и вечный платонический обожатель моей матери, боялся, что у меня отрастут усы. По мне то это было бы не так уж и страшно, поскольку от них всегда легко избавиться с помощью бритвы.

В течение многих лет я посещала тренажерный зал, где с помощью системы веревок и шкивов меня подвешивали к потолку, чтобы сила тяжести растягивала мой скелет. В моих кошмарах я вижу себя привязанной за щиколотки и висящей вниз головой, но моя мать уверяет, что это исключительно мои домыслы, и что меня никогда не подвергали настолько жестокому обращению, меня подвешивали за шею с помощью специального «новомодного» приспособления, исключающего всякий риск смерти от удушения. Тем не менее это экстремальное средство оказалось бесполезным, и только лишь вытянуло мне шею. Моя первая школа была в немецком монастыре, но долго я там не продержалась, в шесть лет будучи исключенной за извращенство: я организовала конкурс на лучшие трусики, хотя на самом деле истинной причиной возможно было возмущение пуританского общества Сантьяго в отношении моей матери, которая жила одна без мужа. Оттуда меня перевели в более отзывчивый английский колледж, где подобные демонстрации не влекли за собой таких серьезных последствий, если они проводились незаметно, не привлекая внимания воспитателей. Я уверена, что мое детство было бы совсем другим, если бы Бабуля прожила дольше. Моя бабушка воспитывала меня Просветленной, первые слова, которым она научила меня, были на языке эсперанто, непроизносимом порождении интеллектуалов, который она считала универсальным языком будущего, и я еще была в пеленках, когда уже ощущала свое присутствие за столом духов, но эти великолепные возможности закончились с ее уходом. Семейный домик, очаровательный, под ее рукой, с его тусовками интеллектуалов, богемы и сумасшедших, после ее смерти превратился в унылое пристанище, где гуляют сквозняки. Запах того времени навсегда остался в моей памяти: парафиновые печи зимой и жженый сахар летом, когда во дворе разжигали костер, чтобы приготовить ежевичную помадку в огромном медном горшке.

Со уходом моей бабушки опустели клетки для птиц, смолкли фортепианные сонаты, высохли в вазах растения и цветы, кошки разбежались по крышам, превратившись в диких зверей, и постепенно погибали все остальные домашние животные, кролики и куры пропали под поварским ножом, а коза, однажды случайно вышедшая на улицу, была задавлена насмерть проезжавшей тележкой молочника. Уцелела лишь собака Пелвина Лопес-Пунь, дремлющая у занавески, отделяющей гостиную от столовой. Я бродила, зовя свою бабушку, среди тяжелой испанской мебели, мраморных статуй, пасторальных картин и стопок книг, громоздящихся по углам и размножающихся по ночам, словно неконтролируемая фауна из печатной бумаги.

В доме существовала скрытая граница между той частью, которую занимала семья, и кухней, внутренними двориками и комнатами прислуги, где проходила большая часть моей жизни. Это был особый мир душных, темных комнат с кроватью, стулом и шатким комодом в качестве единственной мебели, украшенных календарем и изображениями святых. Это было единственное пристанище для живших там женщин, работавших от рассвета до заката, поднимающихся первыми на рассвете и последними ложащимися спать после того, как семье был подан ужин и на кухне все вымыто и прибрано. Раз в две недели по воскресеньям они выходили из дому, и я не помню, чтобы у кого-то из них когда-то был отпуск или была семья, они прожили здесь всю свою жизнь, старились и умирали, служа у нас в доме. Раз в месяц появлялся какой-нибудь здоровый полу-умный мужичина, чтобы натереть у нас воском полы. Он прикреплял к ногам стальные щетки, танцевал свою жалкую пляску замба, зачищая паркет, затем постепенно наносил воск тряпкой и, наконец, вручную начищал полы до блеска тяжелой метлой.

Также каждую неделю ходила к нам прачка, тщедушная, тощая женщина, всегда с двумя или тремя детишками, висящими на ее юбке, которая уходила от нас неся на голове гору грязного белья. Ей передавали белье с долгим пересчетом, чтобы ничего не пропало, когда будет возвращено, чистым и выглаженным. Всякий раз, когда мне приходилось быть свидетелем этого унизительного процесса подсчета рубашек, салфеток и простыней, я пряталась в складках махровой ткани в гостиной, чтобы обнять бабушку. Я не понимала, почему у меня на глазах выступали слезы; теперь я знаю: я плакала от стыда. За занавеской царил дух Бабули, и я предполагаю, что именно поэтому наша собака никуда не двигалась с этого места.

Служанки, напротив, считали, что она бродит в подвале, откуда иногда доносился шум и приглушенный свет, поэтому они избегали ходить по той стороне дома. Мне была хорошо известна причина этих проявлений, но я не была заинтересована никому рассказывать о ней. В театральных занавесках гостиной я искала полупрозрачное лицо моей бабушки; я писала ей послания на обрывках бумаги, аккуратно складывая их пополам и прикалывая булавкой к толстой ткани, чтобы она нашла их, и чтобы она знала, что я помню о ней.

Бабуля простилась жизнью скромно, никто не заметил ее приготовлений к уходу в Мир Иной до последнего момента, когда пытаться вмешиваться было уже слишком поздно. Понимая, что для подъема от земли ей необходимо быть налегке, она все выбросила за борт, избавилась от своих земных благ, отбросила лишние чувства и желания, оставив лишь самое необходимое, написала несколько писем и, в конце концов, легла в постель, чтобы уже больше не встать.

Неделю она лежала в агонии. Муж ухаживал за ней все это время, используя все доступные ему фармацевтические средства, в попытке облегчить страдания пока жизнь еще теплилась в ее теле, но она ускользнула от него, резонировав в его груди глухой барабанной дробью. Мы не успели никому сообщить о состоянии ее здоровья, однако ее друзья из Белого Братства сами проведали об этом, по своей телепатической связи, и появились в последний момент, чтобы передать ей послания, предназначенные добрым духам, в течение многих лет посещавшим спиритуалистические сеансы, проводимые у нас по четвергам за столом на трех ножках. Эта потрясающая женщина не оставила после себя никаких материальных следов пребывания в этом мире, кроме серебряного зеркала, молитвенника в перламутровой обложке и горстки восковых цветков апельсинового дерева, со своего свадебного головного убора. Она также не оставила мне почти никаких воспоминаний о себе, а то, что сохранилось в моей памяти, должно быть, было сильно искажено моим тогдашним детским сознанием и пострадало по прошествии времени, однако это не имеет значения, потому что я всегда чувствовала ее незримое присутствие рядом с собой. Когда у нее перехватывало дыхание от астмы или беспокойства, я сжималась внутренне, чтобы поделиться с ней своим теплом, это самый четкое из воспоминаний, которые у меня есть о ней: ее кожа цвета рисовой бумаги, ее нежные пальцы, звучание воздуха у нее в горле, крепкие объятия, аромат духов, а иногда и запахи миндального масла, которым она смазывала себе руки. Я слышала ее голос, я храню в жестяной коробке все немногие реликвии, сохранившиеся после нее, остальное я придумала, потому что нам всем нужна бабушка.