Паула

Ты же выздоровеешь, доченька? Я вижу тебя лежащей в постели, в окружении полудюжины трубок и зондов, неспособную даже дышать без посторонней помощи. Я едва узнаю тебя, твое тело изменилось, а твое сознание пребывает в тени. О чем ты сейчас думаешь? Расскажи мне о своем одиночестве и о страхе, об искаженных видениях, о боли в твоих костях, отяжелевших словно камни, об этих угрожающих силуэтах, склонившихся над твоей кроватью, голосах, бормотании, огнях - ничто не должно иметь для тебя смысла; я знаю, что ты слышишь, потому что ты реагируешь на звон металлического инструмента, но я не знаю, понимаешь ли ты. Ты хочешь жить, Паула? В своей жизни ты искала способа воссоединиться с Богом. Ты хочешь умереть? Может быть, ты уже начала умирать. В чем смысл дней твоей жизни сейчас? Ты вернулась к своему истоку, к своему младенчеству, ты вернулась в воды моего чрева, как рыба, которой ты была до рождения. Я считаю дни, и их уже слишком много. Проснись, доченька, пожалуйста, проснись...

Я кладу руку на сердце, закрываю глаза и внутренне сосредотачиваюсь. В голове у меня что-то сумрачное. Словно ночной воздух для глаз, поначалу это всего лишь прозрачная тьма, которая быстро превращается в непроглядный свинец. Я пытаюсь успокоиться и свыкнуться с этой чернотой, которая поглощает меня полностью, в то время как на меня продолжают атаковать образы прошлого. Глядя на себя в огромном зеркале, я делаю шаг назад, еще один, и с каждым шагом стираются десятилетия, я уменьшаюсь, и наконец в кристальном отражении различаю фигуру девочки лет семи, меня саму.

Уже несколько дней идет дождь, я хожу, прыгая по лужам, в длинном синем пальто, с кожаным рюкзачком за спиной, в фетровой шляпе, заправленной за уши, и в промокших ботинках. Деревянная дверь, разбухшая от воды, застревает, мне приходится прикладывать вес всего тела, чтобы сдвинуть ее с места. В саду дома моего деда растет гигантский тополь с массивными ветками, точно корнями, растущими в воздухе. Этот огромный часовой поставлен у имущества, которое теперь выглядит заброшенным, ставни сорваны с петель, стены облуплены.

Снаружи на улице еще только начинает темнеть, но здесь внутри уже глубокая ночь, нигде не горит свет, кроме окон кухни. Я направляюсь туда, проходя мимо гаража, большого строения, с маслянистыми пятнами на стенах, где на крючках повешены кастрюли и ковши, давно отслужившие свое. Пара лампочек, изгаженных мухами, освещают обстановку; в кастрюле кипит вода и свистит чайник, в помещении пахнет луком, и непрерывно гудит огромный холодильник. Маргара, женщина с грубыми индейскими чертами лица, с тощей косой волос, закрученной на голове, слушает роман по радио. Мои братья сидят за столом за чашками горячего какао и булочками с маслом. Женщина говорит мне, не глядя в мою сторону, - Иди к своей матери, она снова в постели, в плохом настроении. Я снимаю шляпу и пальто.

Не разбрасывай свои вещи, я тебе не служанка, не буду бегать за тобой и подбирать их, приказывает она мне, увеличивая громкость радиоприемника. Я выхожу из кухни и погружаюсь в темноту остальной части дома, наощупь нахожу на стене выключатель и включаю бледный свет, едва освещающий просторную прихожую, из которой несколько выходов, за закрытыми дверями. Комод с ножками львиными лапами, на котором стоит мраморный бюст загадочно задумавшейся девушки; зеркало в толстой деревянной раме, которое я стараюсь избегать своим взглядом, чтобы не столкнуться с отражением дьявола в старом стекле.

Я прыжками поднимаюсь по лестнице, ощущая сквозняки, непонятно как сумевшие найти щель в этой странной архитектуре и проникнуть внутрь, поднимаюсь на второй этаж, держась за поручень, этот подъем кажется мне бесконечным, в окружении теней и полной тишины, я подхожу к закрытой входной двери и осторожно, без стука, вхожу на цыпочках. Единственный свет в комнате исходит от огня печи, потолки покрыты печальным налетом от дыма парафиновых свечей, накопившимся за долгие годы. Две кровати, кушетка, двухъярусная кровать, стулья и столы – я с трудом нахожу место, пытаясь протиснуться между таким количеством мебели. Моя мать укрыта горой одеял, с собакой Лопес–Пун, дремлющей у ее ног, половина лица виднеется над подушкой: хорошо очерченные брови обрамляют ее закрытые глаза, прямой нос, высокие скулы, очень бледная кожа.

–Это ты? –и она протягивает маленькую холодную руку, ища мою.

–Тебе очень плохо, мама?

–У меня сейчас взорвется голова.

–Я принесу тебе стакан горячего молока и скажу своим братьям, чтобы они не шумели.

- Не надо, останься со мной, положи мне на лоб свою ладошку, мне это поможет.

Я присаживаюсь на ее кровать и делаю как она просит, дрожа от сострадания, и не зная, как избавить ее от этой проклятой боли, Святая Мария, Матерь Божья, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти, аминь. Если она умрет, мы с братьями пропадем окончательно, нас отправят к моему отцу, и эта мысль меня ужасает. Маргара часто повторяет мне, что если я буду плохо себя вести, мне отдадут к нему жить. Правда ли это? Мне очень хочется выяснить, но я не осмеливаюсь спросить об этом свою маму, чтобы не усугублять ее мигрень, я не должна беспокоить ее, потому что у нее может лопнуть голова от боли, мне также нельзя касаться этой темы с Дедой, в его присутствии запрещено произносить имя моего отца, папа — это запретное слово, все демоны обрушатся на того, кто его произнесет. Я голодна, мне хочется вернуться на кухню и выпить свой стакан какао, но я не могу бросить свою мать и кроме того мне не хочется снова встретиться с Маргарой. У меня мокрая обувь и мои ноги замерзли.

Я глажу больную ладошкой по лбу и сосредотачиваюсь, теперь все зависит только от меня, если застыть и сконцентрироваться на молитве, я смогу победить боль.

Мне сорок девять лет, я кладу руку на сердце и детским голоском говорю: я не хочу быть такой, как моя мать, я буду такой, как мой дедушка, сильной, независимой, здоровой и могущественной, я не приемлю, чтобы мной кто-то командовал, и я никому ничего не должна; я хочу быть такой, как мой дедушка, и защищать мою мать.

Я думаю, что Деда часто сожалел о том, что я не родилась мальчиком, потому что в этом случае он обучил бы меня баскской игре в мяч, рассказал бы как пользоваться своими инструментами и охотиться, я сопровождала бы его в поездках в Патагонию во период стрижки овец, которые он совершал каждый год. В те времена он путешествовал на юг поездом или на машине по извилистым грунтовым дорогам, которые обычно были покрыты лужами и грязью, в которой застревали колеса, и требовались два вола чтобы вытащить машину. Озера пересекали на лодках, которые тянули веревками, а горный хребет - на мулах; это были тяжелые экспедиции. Мой дедушка спал под звездами, завернувшись в тяжелое кастильское одеяло, купался в водах бушующих рек, берущих истоки в талых снегах горных вершин, и питался рыбными консервами с бобами, пока они не добирались до аргентинской стороны, где его ждала артель мужиков с фургоном и бараниной, жареной на медленном огне. Люди там не сильно общительны, они проводят свободное от работы время сидя кружком у костра в полной тишине, поскольку привыкли жить на природе, в огромной и пустынной местности, где слова уносит ветер, не оставляя от сказанного никакого следа.

Ножами гаучо они отрезают большие куски мяса и поглощают их, уставившись на горящие угли, и не обращая друг на друга никакого внимания. Иногда кто-то тренчит на гитаре грустные мелодии, в то время как из рук в руки передают залитый горячей водой мате, ароматный настой зеленой и горькой шербы (травы), который в этих краях пьют как чай. Я храню в памяти незабываемые образы от единственной поездки на юг, которую я совершила с дедушкой, несмотря на то, что в дороге меня почти до смерти укачало в машине, мул пару раз свалил меня на землю, а потом, когда я увидела, как стригут овец, я потеряла дар речи и больше не произнесла ни слова пока мы не вернулись обратно к цивилизации. Работники, которые были заняты на стрижке, могли остричь овцу быстрее чем за минуту, но, несмотря на все их мастерство, им случалось срезать у животного куски кожи, и мне довелось видеть не одного несчастного ягненка, которому нечаянно распороли ножом живот, и затем кишки, каким-то образом, запихнули обратно, зашили порез толстой иглой для починки матраса и отпустили животное обратно в стадо, чтобы оно продолжало давать шерсть, если выживет.