Седьмой урок

Вчера в нашей харчевне познакомился с чудаковатым пареньком. Художник. По имени Виктор. Фамилию не усвоил. Философствующий младенец с прокуренной шкиперской трубкой в зубах. Приходит с этюдниками и учебниками, и трудно определить, что это за учебники — букварь или квантовая механика. Разговорились. Словами перекидывались легко. Что у нас общего? Год рождения? Собирается определиться на факультете производственной эстетики. А пока рисует девчонок. Здорово! Только чирк — и готово. Одним штрихом. Попросил мою нарисовать, думал, откажет, они все с бзиком, эти художники. Нет, ничего, любезно согласился:

— Нарисованная, — говорит, — всегда интереснее. Я свою нарисовал и влюбился. Перестал рисовать — разошлись.

Только он это произнес, подошла девушка. Уверенно присаживается к нашему столику. Виктор мне и говорит:

— Знакомься. Моя бывшая супруга.

Хорошо так, задушевно посидели, попили кофе. Потом еще долго бродили по улицам. Расстались друзьями. Моя Кира после того заявила:

— Наверно, и ты предпочитаешь с женой случайно встречаться? Так я, например, не согласна!

Она очень ревнива, моя Кира. Ревнует к собственной тени. Я сказал ей однажды: «Твоя тень удивительно нежная…» Мы сидели под каштанами, и мне все тогда представлялось весенним и нежным. И песню в те дни пели такую… А Кира посмотрела на меня и говорит:

— Ты уже тени замечаешь! Раньше только на меня глядел.

Виктор Ковальчик о себе

Мне едва исполнилось двадцать лет, когда мы поженились. Я давно уж был самостоятельным человеком, имел свою койку, свой чемодан и авторучку. Ребята еще в школе называли меня стариком, а дома и теперь именуют мальчишкой. Не помню, какие слова говорил я любимой и что она отвечала, но стало ясно, что жить друг без друга не можем. Все наши однокурсники обрадовались событию — кругом уже праздновали свадьбы, а наша группа отставала. О родителях на первых порах как-то не подумали, но потом все устроилось, и они вскоре поправились после предынфарктного состояния.

Свадьбу сыграли весело, на трех такси с музыкой, фотоаппаратами и кинокамерой. Правда, на ленте вместо нас получилась пожарная команда, но это потому, что Семка — оператор на радостях перехватил шампанского.

Через год мы разошлись.

Не помню, какие слова говорили.

Мы не разводились, просто она убежала к своим родителям.

Целую неделю прожили в разлуке. Потом я пошел к ней, бросил каштан в окно и, когда она выглянула, сказал, что довольно, хватит, все живут вместе и мы будем жить вместе. Лара согласилась, что вместе, пожалуй, веселее.

Последний раз мы разошлись перед праздником. Я забыл преподнести цветы, с этого все и началось. К родителям она не убежала, родители заявили:

— Живите, как хотите, и оставьте людей в покое!

Люди, это они. Мы — это мы.

Теперь живем, как хотим. У нас одна комната в коридорной системе. Приземлились на разных полюсах. Лара разместилась на диване, а я самостоятельно живу на раскладушке. Утром вместо приветствия она называет меня законченным себялюбцем, а я отвечаю:

— От такой слышу!

Потом она, как женщина, наспех занимается хозяйством, приготавливает общий омлет, предупреждая, что в последний раз, и убегает на работу в парфюмерный магазин, наверно, строит там глазки покупателям. У меня вечно на уме эти покупатели, особенно в голубой форме с серебряными крылышками.

Мы с Ларой окончили строительный техникум. Не тот, который с железобетонными блоками, а паркового строительства и зеленых насаждений. Насаждения тогда еще широко не проводились, и нам выдали свободные дипломы. Лара временно устроилась в парфюмерии, а я по специальности в городском благоустройстве.

— Городу нужны красивые плевательницы! — сказали мне в управлении. — Создайте, Ковальчик, что-либо новое.

Я проектировал, мучился в поисках недели две, потом заявил руководителю:

— Плевать я хотел на ваши плевательницы!

И уволился по собственному желанию.

Остаток месяца жили на Ларину зарплату.

— Помогаю, как бывшему товарищу, — пояснила она.

На досуге я проектировал озелененные подземные станции метро, так, знаете, для себя, в порядке самодеятельности. Лара посматривала мельком, говорила снисходительно:

— Ничего-о…

Ребята находили решение гениальным:

— Так держать, старик, — хлопали меня по плечу и обещали выдвинуть на соискание.

Потом Ларина зарплата кончилась. Вспомнили о родителях.

Ужинали у моих.

Обедали у стариков Лары.

Обеды, в общем, были неплохие и ужины тоже, но омрачались бесконечными поучениями: вот мы жили так, а вы живете не так.

Однажды я попался на глаза нашему преподавателю.

— Ковальчик! До сих пор болтаетесь без дела! Подавали надежды!

— Я и теперь подаю.

— Сейчас кругом сады, парки. До самого Полярного круга. Неужели не могли устроиться по специальности?

— Я не знаю, в чем моя специальность.

— Затянувшееся детство! Я начинаю понимать, почему у вас, подобных молодых, такое тяготение к коротким штанам и юбкам. Облегченность во всем. Желаете порхать и веселиться. Пусть другие ходят в рабочей робе.

Он смотрел на меня с негодованием и скорбью. Сказать бы ему, что короткие штаны давно вышли из моды, но не хотелось обидеть немолодого педагога. Разумный, знающий человек, относился к нам что называется со всей душой; ученики его кругом, от южных ботанических садов до северных параллелей украшают землю. Но что поделаешь, если я действительно не обрел любви к его специальности. Меня тянет рисовать. Рисовать вообще. Человеку свойственно любить жизнь. Я вижу жизнь в цвете.

С Ларой сохранили студенческую дружбу. Она мне рубашки стирала, а я ей все переглажу, что накопилось — трусишки там, бюстгальтеры. За обедом в «Динамо» сбегаю. Ничего, ладно получалось. Только вот я совсем загрустил от того, что разошлись, запсиховал, стал стихи писать.

Я и раньше писал стихи, еще на первом курсе. Влюбился в нашу машинистку, воспевал ее в гекзаметрах. Она бесплатно перепечатывала рукописи в трех экземплярах: один мне, один себе на память. А третий — мужу. Чтобы ревновал и скрежетал зубами.

Устроился в одну контору проектировать журнальные киоски.

Киоск, конечно, не Останкинская башня и не петергофский фонтан, но все же…

Как-никак, четыре стены и фасонная крыша. Стекло, алюминий.

И краску кладешь, какая только взбредет в голову.

И вот снова стихи… Студию я не посещал, теперь это не модно.

Читал стихи приятелям в сквере, или на пустующей танцевальной площадке, или в кафе. Ребята хвалили, но указывали, что «пролетела, как птицы» старая форма, и советовали вместо «птицы» включить «рванула ракетой».

Вчера задержался, сижу один за столиком, задумался — так, вообще — о жизни. Вдруг кто-то придвинул стул:

— Здоров, Виктор. Неожиданная встреча!

Поднимаю голову — жена.

— Это ты, Ларка! Здравствуй. Присаживайся.

— Здесь не занято?

— Нет, пожалуйста. Ты была дома?

— Да. Но, знаешь, как-то пустынно у нас.

— Да, конечно, неуютно. Хочешь кофе? Жаль, что простыл.

— Может, пойдем домой? Сварим горячий?

— Да нет… Все равно уплачено.

Посидели за столиком. Немного потанцевали.

— Проводишь меня домой? — попросила Лара.

Пришли домой, темно, одиноко. Торчит посреди комнаты раскладушка.

Жизнь!

Наутро она, как всегда, приготовила общий омлет и убежала в парфюмерию.

Я не любил бывать в этом магазине, все меня раздражало — и толчея, и незамысловатая красивость флакончиков, и даже запах — у меня обостренная чувствительность, идиосинкразия. Какой-то запах вырывается из общего сгустка, привязывается, преследует целый день. Впервые случилось это в детстве. Отец уехал консультировать строительство завода, а в дом повадился его сослуживец в пестром пиджаке, в узких полосатых брюках, оставлявших голыми щиколотки. Был я тогда совсем малышом, ничего не ведал, ни в чем житейском не разбирался, до сих пор не могу понять, почему возненавидел этого человека. Возненавидел всего, с ног до головы, с его пестрым пиджаком, полосатыми штанами, пряным запахом духов. Так и представляю себе: звонок, щелкает задвижка, открывается дверь и вместо отца появляется пестрый пиджак. Но еще раньше вползает в комнату приторный запах духов. Я готов был броситься на эту пестроту, кусаться. Бился в припадке, кричал: