Страница 4 из 108
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
И выжил-таки, выгнал этого в полосатых штанах!
Мать жаловалась:
— Не с кем даже в театр пойти!
Ничего, благополучно дождалась возвращения отца.
Всякий раз, когда Лара просила зайти за ней, я возражал:
— Ладно. Подожду тебя в сквере под нашими кленами.
— Другие мальчики часами торчат у прилавка.
— А я не хочу быть другим. Не хочу быть парфюмерным мальчиком.
Я относился ко всему, что касалось ее работы, пренебрежительно, как будто цветастыми коробочками и пахучими флакончиками определялась сущность ее дня, ее работы.
Как-то, уже поздним вечером, мы случайно узнали, что Ларина мама заболела гриппом. Ларе пришлось перебраться к ней, чтобы помочь больной.
— Оставлю пока мои вещи у тебя, — сказала Лара на прощанье, — не хочу говорить мамочке, что мы разошлись. Ее это всегда расстраивает.
Лара оставила у меня свои зимние ботики, полотенце с цветочками, чемодан со всякой всячиной. Дня два я продолжал приземляться на раскладушке, потом сложил ее и перекочевал на диван.
В комнате стало пусто. Избегал пустоты, уходил из дома, но и от прежней холостяцкой компании уходил, и у меня больше не собирались — не хотелось, чтобы окурки, карты, нечистая посуда. И еще удивительное чувство: вот сейчас откроется дверь, и войдет Лара.
В один из таких неприкаянных дней, верней, вечеров, я отправился проведать родителей.
— Папа, — проговорил я еще на пороге, — знаешь, у меня великолепная идея. Ты должен мне помочь.
Лицо отца вытянулось.
— Большая просьба. Очень важная.
— Мотоцикл?
— Нет, что ты, я не ребенок.
— Значит «волгу»?
— Да нет. Совсем другое. Я надумал продолжать учебу.
— Что-о-о?
— Хочу подавать в институт.
Отец пересел на диван. Это был зловещий признак, всякий раз, когда ему становилось плохо, он обеспечивал себе тыл.
— Последнее время ты много работаешь, сынок, — с тревогой присматривался он ко мне. — Я всюду вижу твои киоски.
— Папа, я совершенно здоров. И все хорошенько обдумал. Видишь ли, папа, я неуч. Да-да, недоучка. Конечно, я сам во всем виноват. Другие ребята давно устроились. Но у меня, видно, иной уклон. Меня тянет рисунок, краски.
— Тебя уже тянуло во все стороны.
— Папа, я все обдумал. Только помоги немного! Видишь ли, моя безалаберность не позволяет рассчитывать на стипендию.
— Меня всегда умиляла твоя самокритичность.
— Экзамены я сдам. Рисунок вытяну. Но, кроме рисунка, есть еще всякие предметы.
— Хорошо. Довольно, — поморщился отец и вдруг спросил: — Как твои семейные дела?
— Папа, я же не вмешиваюсь в твою семью!
— Та-ак, ясно. Все ясно. Ты, наверно, догадываешься — не тебя, ее жаль. Девушке не повезло. Ее жаль, понял! И тебя, если угодно. Мелкодушие, по-моему, самая страшная беда.
Он откинулся на спинку дивана, долго лежал, не глядя на меня.
— Ну, хорошо… Подумаем… — наконец проговорил он.
Ушел я обнадеженный. «Подумаем» — это уже кое-что.
Но когда я снова заглянул к старикам, у отца был тяжелый приступ.
— Второй звоночек! — смущенно пробормотал он.
Возвращаясь к себе, я думал уже не об институте и красках, думал о том, что беда разом распределила все по полочкам. Впервые вместо джазовых шлягеров в голове завертелось обидное хрестоматийное слово «недоросль».
Но и на этот раз беда миновала. Врач сказал отцу:
— У вас железный организм!
— Не железный, а выносливый, — поправил отец, — мужицкий.
Жизнь стариков налаживалась, но я не мог воспользоваться помощью хворавшего отца — рука не протянулась. Да кроме того, приближался разговор с военкоматом, отсрочка по состоянию здоровья заканчивалась, само собой пришло решение — все потом, после армии. А пока, для души, определился в изобразительную студию.
В сумерки, когда не была еще освещена лестничная площадка, пришла Лара — не хотела, чтобы ее увидели, чтобы сегодня, вот сейчас заговорили о нашем разрыве; не открыла дверь своим ключом, а позвонила, нерешительно, словно опасаясь чего-то, не зная что ждет ее за дверью, ставшей чужой.
И прямо с порога:
— Не могу так больше! Мамочка говорит — нам лучше разойтись.
Она пришла за своими вещами.
…Теперь уже не чудится: откроется дверь, и войдет Лара.
Загулял с дружками. Приглядывался к девчонкам, но не мог остановиться ни на одной, все казались одинаковыми, милые картинки из модного журнала.
Все чаще думал о Ларе.
Изменился я за это время, что ли, — не мог уж, как прежде, запросто пойти к ней, кинуть камушек в окно и сказать: хватит, мол, вместе лучше…
…В работе преуспеваю. Хвалят. Набил руку. Нет, не только это — увлекает хорошо сделанная, отработанная вещь. Появился аппетит к завершенной форме.
И странным порой кажется в этом мире отточенной формы, совершенных решений, в мире человека, который пытается что-то постичь — тот, другой человек, другое «я», мелкодушное, маленькое, бездумно причиняющее боль и горе другим. Безразличное к горю других и болезненно чувствительное к малейшей царапине, малейшему уколу личного самолюбия.
Рождаемся в сукровице, в плаценте.
Может, есть второе рождение — душевное?
Томик Петрарки… Не искал его, не рыскал по магазинам, случайно увидел на прилавке.
— Уличная открытая выкладка товара, — зазывал продавец, — пользуйтесь случаем, выполняем план!
Всю ночь со мной поэзия Петрарки. Над головой белесый светильник — двадцать пять ватт; за окном ощутимая, домашняя луна…
Лаура… Анахронизм, испепелена высокими напряжениями, сверхзвуковыми скоростями. Иван-да-Марья? Две хаты на селе, полоска связывала на всю жизнь… А сейчас за один миг тысячи встреч…
Но человек остается человеком! И в мире современных сверхскоростей и сверхнапряжений — Человек. Всё мелкое и подлое было всегда.
И святое всегда остается святым…
Саламандра
Уголовная история, о которой упомянул Анатолий Саранцев, давно уже стала занумерованным делом, виновные понесли наказание. Наставник Саранцева — Анатолий в то время стажировал в прокуратуре, — знакомя с делами, упомянул об этой папке:
— Советую изучить. Лично меня, например, продолжают беспокоить некоторые обстоятельства.
Внимание Анатолия привлекли свидетельские показания о серебряной диадеме старинной чеканки. Описание ее занимало добрых пол-листа: саламандра с мерцающим, выпуклым глазом цвета запекшейся крови.
Свидетели с предельной полнотой, во всех подробностях, не упустив ни единой детали, описали это украшение — показания давали девушки:
— Мы слышали, кто-то сказал…
— Не помню точно… Кажется, сказал: караты, черный бриллиант.
— А знаете сколько это — карат? Это целая квартира со всеми удобствами.
Форма, узоры, каждая мелочь, каждая завитушка были описаны свидетельницами с исчерпывающей точностью. На остальные вопросы они отвечали кратко:
— Не знаем. Не слыхали. Не видали.
Один из привлеченных (некто Роев, впоследствии оправданный за недостаточностью улик) признал: