Седьмой урок

— Стой!

Парень вздрогнул и удар пришелся мне в плечо.

— Брось нож! Руки! Выше руки!

Сначала я даже не почувствовал боли, только до дурноты закружилась голова, перехватило дыхание. Воздух стал тягучим и липким. Черная земля потянула со страшной силой. Все замерло. И только где-то очень далеко и все более удаляясь, едва различимо:

— Брось нож, говорят! Дружок, сторожи!

…Кто-то склонился надо мной; знакомый встревоженный голос:

— Крепись, мальчик! Слышишь меня, Андрей?

— Феоктистов! — я пытаюсь поднять непослушные веки и от непосильного движения теряю сознание…

…Вдруг вырвался из темноты протяжный, щемящий зов автомобильной сирены…

…Тяжело дышать.

Серые сумерки. Дождя нет, влага повисла в воздухе, вот-вот просочится на землю холодными каплями.

…Трудно дышать.

Меня окликнули, но не хочется двигаться, не могу шевельнуться.

Промозглые сумерки. Тучи кажутся неподвижными. Вдали они сливаются с серой землей. Беспокойные шаги. Все время хлопают дверью. В школе необычный приглушенный шум, точно множество людей говорит шепотом. В классе непривычно душно, теснит дыхание, на грудь навалилась тяжесть. На доске математические формулы, знаки радикала и логарифмов и множество цифр. А рядом портрет Лешки в черной траурной рамке и цветы — нежные белые чаши на гибких тонких стеблях.

Первоклассники то и дело заглядывают в дверь — все происшедшее пугает их, кажется невероятным: школьник не может умереть, он — сама жизнь.

Но траурная машина выезжает уже со школьного двора. Прохожие провожают процессию долгим взглядом и кто-нибудь один непременно восклицает:

— Молоденький!

Ближе всех к гробу держится красивая женщина в дорогом черном платье. Она идет одна, никто не сопровождает ее, не поддерживает в трудную минуту. Тонкая легкая рука в красивой замшевой перчатке то и дело судорожно цепляется за борт грузовика, словно стараясь удержать уходящую машину. Измученной женщине предлагают перейти в легковой автомобиль к Лешкиным старикам, но она не откликается, даже не поворачивает головы.

Десятый «В» идет всей семьей — и Аркашка, и Рая с нами; держимся поближе друг к дружке, к плечу товарища, у всех одна мысль, одно на душе.

…Трудно дышать. Не могу поднять веки, шевельнуться.

Вдруг далекий, нарастающий шум — так шумит город, когда внезапно распахнут окно. Неясные, приглушенные голоса. Шепот. Потом совсем близко и четко:

— Сестрица, скорее — он срывает повязки!

— Спокойно, мальчик, спокойно.

Жажда. Неутолимая жажда И такое же, как жажда, мучительное стремление вспомнить что-то важное, очень важное. Я напрягаю память, собираю последние силы: вот если сейчас вспомню!

— Доктор, Ступалов очнулся.

Мне чудится, что я кричу громко, исступленно, а губы едва шевелятся:

— Пить!..

— Доктор, смотрите, он очнулся!

— Да-да, теперь я знаю, я вспомнил: «человеком или человечишкой!..»

Я с трудом открываю глаза, порываюсь встать, скорее почувствовать живую, крепкую, весеннюю землю.

— Осторожней, Ступалов, ты потревожишь своего друга.

— Друга!

Я повторяю это слово сначала шепотом, потом громко. Прислушиваюсь к его звучанию. Приподнимаюсь, заглядываю доктору в глаза, стараясь угадать, что скрыто в глубине его зрачков. Обессилев, падаю на койку…

…Маленький солнечный зайчик загорается над головой…

Белый квадрат опущенной шторы. Угол подушки. Термометр. Негромкий голос:

— Тридцать пять и шесть…

И рядом на соседней койке знакомое дорогое лицо — Лешка.

— Лешка!

— Тише, Ступалов, какой вы беспокойный больной.

— Лешка, друг!

Теперь я каждое утро просыпаюсь с мыслью — Лешка здесь, со мной, на соседней койке. Вчера впервые уловил его взгляд. Сегодня слышал первое слово:

— Андрюшка, старик!

Жизнь возвращается к нам вместе с весенними днями!

Вскоре навестила нас моя мама.

Потом появился в полном составе весь класс. Впрочем, Леонид уверял, что ребята приходили еще задолго до того, как разрешили свидания. Аркашка Пивоваров, не щадя модных брюк и пиджака, взбирался на ближайший тополь и передавал оттуда приветы. Райка несла вахту у окна — кажется, впервые в ее беспечной жизни высокие каблучки сыграли положительную роль. А Ляля дежурила в больничном саду день и ночь.

Конечно, это было очень трогательно…

И все же более всего запомнился приход Феоктистова, хотя ничего особенного не произошло, ничего особенного он не сказал.

Белый больничный халат сидел на нем ладно, как влитой, и Алексей Алексеевич походил более на военврача, чем на следователя. Старался быть с нами одинаково приветливым, но я сразу заметил, что главная забота и внимание уделены Лешке.

Едва перекинувшись со мной словом, поспешил к Леониду, сел прямо на койку. Сидел и молчал. Только подмигнул Лешке ободряюще.

Леонид первым обратился к нему:

— Мне необходимо поговорить с вами, Алексей Алексеевич…

— С этого нужно было начинать наше знакомство, товарищ дорогой! — голос Феоктистова прозвучал сурово, хотя он и пытался сохранить приветливую улыбку, как полагается в разговоре с больным.

Алексей Алексеевич заверил нас, что следствие по делу Егория Жилова и его сообщников будет завершено надлежащим образом. Но товарищ Феоктистов сказал еще и другое: «Даже самое тщательное следствие, самая безукоризненная экспертиза не могут заменить внимания и воли общества. Только всеобщие усилия могут избавить народ от преступности и преступлений».