Седьмой урок

— Не записку, а телеграмму, — удивленно посмотрела на нее старуха.

Мы с Лялей переглянулись; она собиралась еще что-то спросить, но в это время в коридоре послышались шаги, мелькнул чесучовый пиджак с металлическими пуговицами:

— Что вы не заходите? Толкутся все на крыльце! Ну, прошу вас!

Лешкин дед командовал и наводил порядок.

Мы, как всегда в тяжелую минуту, невольно подчинились человеку, сохранявшему спокойствие. И через минуту сидели за большим семейным столом, как будто ничего не случилось. А стрелки часов неуклонно отмеряли время.

Прислушиваясь к бою часов, поглядывая украдкой на свою расстроенную супругу, старик пытался завести непринужденную беседу. Держался молодцевато и непринужденно, как будто нежданный приезд школьных товарищей Лешки и учительницы — дело обычное:

— Ну, вот и хорошо, вот и собрались… — а в глазах не угасало затаенное беспокойство.

— Я почему решила приехать, — не слушая старика, проговорила Вера Павловна, она словно оправдывалась перед кем-то. — В школу пришло письмо Жилова Егория Григорьевича, отчима Лешки. Он пишет… Да вот его письмо. Ну, кратко говоря, срочно уезжает в командировку, зайти не может, но считает своим святым долгом поставить школу в известность о недопустимом поведении ученика десятого класса Леонида Жилова. О безобразном поведении. Якшается с подозрительными личностями. Неоднократно видели в пивных и ресторанах, неделями не является домой. Ну, и так далее.

— Все это наговор, неправда, — проговорила старуха, закрывая глаза скомканным разбухшим платочком. — Леня хороший мальчик, все знают. Ну, что же вы молчите? — Повернулась она вдруг ко мне и Ляле. — Вы же знаете Леню!

— Да, конечно, — тихо отозвалась Ляля, — Лешка настоящий, хороший товарищ.

— Ну вот, слышали? — встрепенулась старуха, точно оспаривая кого-то. — Все говорят!

— Дело в том, — перебил ее супруг, — дело в том, что и мы получили подобное письмо. Егорий Григорьевич обвиняет нас в попустительстве. Еще в чем обвиняет?

— В антиобщественности, — подсказала супруга.

— Да, в антиобщественности. Пишет, что Леня отъявленный тип… Я верно говорю?

— Да, так и пишет, — заплакала старуха, — современный беспринципный тип.

— Вот, пожалуйста, — беспринципный тип. Предупреждает, что за него не ручается. Способен, мол, на все, что угодно.

— Теперь я и не знаю, что думать — всхлипнула старуха, — не знаю, что с Ленечкой. Вера Павловна говорит: никаких соревнований школа не проводит…

— Я не говорю, то есть, не утверждаю, — растерянно отозвалась Вера Павловна. — Возможно, спортивное общество независимо от школы… Ну, конечно, Леонид увлекался велосипедным спортом. Посещал велотрек… — она оглянулась на Лялю, требуя поддержки. — Я слышала, велогонщики собирались в Киев…

— Да, Леонид бывал на велотреке и собирался в Киев, — чуть слышно отозвалась Ляля.

— Нет, вы скрываете, — возбужденно заговорила старуха, — вы скрываете. Я вижу. Знаете что-то и скрываете от меня, — она приподнялась, заглядывая нам в глаза, — как нехорошо, как жестоко. Зачем вы скрываете? Я чувствую, что-то произошло!

— Успокойся, пожалуйста, — склонился к ней супруг. — Ты всегда, как верба над рекой: чуть ветерок подует, сразу тревогу бьешь. А вы тоже, граждане любезные, — сердито накинулся на нас. — Никто с хорошим не придет, а все с письмами да кляузами.

Я встал. Не сумею объяснить, что творилось со мной. Не мог я ни возражать старику, ни успокаивать его супругу. Ни о чем не хотел говорить, ни о ком, кроме Лешки, не хотел думать. Все время так и стоял передо мной.

— Когда Леонид ушел из дому?

Мой вопрос прозвучал неожиданно резко. Людей, подавленных горем, всегда пугает холодная деловитость. Однако потерянное время могло лишь прибавить горя, и я переспросил нетерпеливо:

— Когда ушел Лешка?

— Не более получаса! Лешка только что был здесь. В доме слышался его голос, шаги…

Я бросился к двери. Кажется, меня окликнули, но я не оглянулся.

…Лешка недавно ушел… Скрипнули вот так же, как сейчас под моей ногой, ступеньки старенького крылечка. Кто-то ждал его у калитки… Или, может быть, там, на шоссе?

Я выбежал на улицу и, не обращая внимания на окрик шофера, кинулся вниз через рощу и задворки, кратчайшей дорогой на новое шоссе.

Вот скользнули уже по накатанному асфальту фары машин, выхватывая из темноты белые стены прикорнувших под деревьями домиков, играя скользящими лучами на блестках дорожных знаков. За уходящей машиной наступала темнота с легкой проседью лунной дорожки; луна то гасла, то разгоралась, перекатываясь по гребням крутых облаков.

…До автобусной остановки, пожалуй, еще с четверть километра. Но Лешку могла подхватить попутная машина, и он уже в городе…

Я осмотрелся: вокруг — ни души. Гладкое черное шоссе с белесыми просветами змеится и скрывается за поворотом. Возвращаться в поселок не хотелось, и я побрел к автобусной остановке, надеясь встретить Алексея Алексеевича. Мной овладело вдруг какое-то тягостное предчувствие недоброго. Это чувство сковывало меня, мешало действовать, думать, двигаться и, чтобы преодолеть его, я ускорил шаг, почти побежал, заставляя себя двигаться, действовать, думать.

Лешка, Лешка, Лешка!.. Наверно, он уже в городе… Там надежные люди… Феоктистов сказал… Да, несомненно, Лешка с ними. А если нет?

Я продолжал оглядываться по сторонам, словно на каждом шагу мог возникнуть и подойти ко мне наш Лешка в куцем своем пиджачке и, разумеется, без кепки; волосы петушком зачесаны назад, чистенький, франтоватый, точно не в школу собрался, а на званый вечер.

Вдруг далеко впереди что-то мелькнуло — черный поникший кустарник зашевелился. Не знаю, зачем я окликнул:

— Эй, там! — эхо прокатилось по низине и отозвалось в холмах: — «А-а-а!».

Нарастающий шорох пронесся по кустарнику, и вслед затем громадный черный ком выкатился на дорогу, бросился мне под ноги:

— Дружок!

Степной пудель мимоходом ткнулся носом в мои ноги и тотчас ринулся дальше по шоссе, не опуская головы, не принюхиваясь к следам, а подняв нос и навострив уши, прислушиваясь к чему-то.

— Дружок!

Он даже не оглянулся, продолжая прислушиваться, только чуть вильнул хвостом. Пробежав немного по шоссе, остановился. Это совершенно не походило на стойку вышколенной собаки — просто что-то привлекло его внимание. Ветер повернул, отнес в сторону шорох и запахи. Лишь тогда Дружок оглянулся на меня и тотчас снова стал прислушиваться. Внезапно, вздрогнув, отпрянул, присел на все четыре. Затем, глухо заворчав, потянулся вперед, осторожно подбираясь к обочине. У самого края дороги замер. Он не ворчал уже, а легким жалобным повизгиванием извещал хозяина о смертельной опасности.

Уверенный, что собака подзывала хозяина неспроста, я кинулся к Дружку. Десятка шагов не сделал, — на косогоре, неподалеку от кювета, увидел человека в куцем модном пиджачке. Когда я приблизился, мне почудилось, что человек шевельнулся.

Он лежал в траве навзничь, неловко раскинув руки.

— Лешка!

Я бросился к нему, но в этот миг вылетевшая из-за поворота машина ослепила меня фарами. Заскрипев тормозами, она проползла на зажатых колесах по асфальту и застыла, упираясь в дорогу глазастыми фарами. Из кузова выпрыгнул парень, легкий и пружинистый, махнул шоферу рукой:

— Ну, все!

Машина, оставив на дороге долговязого парня, понеслась дальше, а долговязый, покачиваясь, вихляя бедрами, зашагал вдоль кювета, приглядываясь, пряча правую руку под расстегнутой на груди рубахой. Он сразу распознал местность, шел уверенно. Не знаю, по каким приметам я угадал парня, который следил за Лешкой в винном погребке. Так же безотчетно, как все совершал в эту ночь, кинулся ему навстречу, не зная, зачем, не думая о том, что произойдет, — пусть все, что угодно, только бы прикрыть Лешку.

Долговязый, завидя чужака, рванулся вперед:

— А-а, — заревел он, — легаши паршивые! Фраера!

Я не различал его лица, лишь узкие разгоряченные глазки сверкали в темноте. Долговязый сперва хотел сбросить меня с дороги шутя, одной рукой. Потом, не желая, наверно, терять времени, опасаясь засады, выхватил руку из-за борта пиджака — на узкой стальной полоске вспыхнул и погас отблеск. Парень метил расчетливо, но тут вдруг совсем близко, в нескольких шагах, раздался оклик: