Седьмой урок

— Ты сказал: проникать, проникновение… А с тобой случалось такое — прошел мимо человек, чужой, неизвестный. И задел тебя. Не локтем, не плечом. Мыслями. И ты чуешь — плохо ему, беда навалилась!

Сергей вдруг повернулся к окну:

— Вот смотри, дом напротив. Каждый день в этот час появляется женщина, совсем молоденькая, легонькая такая. Русая. Может, волжанка, может, сибирячка.

Он недоговорил; к столику приблизился румяный парень в модном пиджаке:

— Здоров, Серж!

— Здоров, Руслан, — едва кивнул ему Сергей, — садись, пей, молчи.

И продолжал:

— Легонькая, говорю, кажись, вскинул бы на ладошке, как дите малое. И походка такая легкая. Летит, несется над землей. Выглянет в окно, как боярышня из теремочка.

— О ком, о чем разговор? — придвинулся к Сергею Руслан.

— Слушай, молчи, — отодвинулся Сергей, — светлая, говорю, весенняя. Но вот подоспели денечки. Вчерашний и еще перед тем. Сижу здесь, у окна. Вдруг промелькнула черной тенью… Нет жизни в человеке.

— Нервы, — небрежно бросил Руслан.

— Не хочу думать, и все думаю о ней, — не слушая Руслана, рассказывал Сергей.

— Нервы, говорю!

— Все нервенные стали, — согласился Ковальчик, — у нас по соседству сопляк проживает. Клоп. Без году неделя. Так он на нервной почве родную мамку обзывает.

— А ты объясни, если ты художник, — рассердился почему-то Сергей, — разъясни, может, надо понять человека? Может, плохо ему?

— Ты не удивляйся, — подмигнул Руслан Ковальчику, — с нашим Сережей бывает такое. Ничего не поделаешь, — наследственное. У него гросмутер, бабця, проще сказать, — знахарка. Травками лечила.

Сергей внезапно выскочил из-за стола:

— Смотри!

Молодая женщина, одетая легко не по времени, появилась в дверях высотного дома.

— Идет, словно перед прорубью! — вырвалось у Ковальчика.

— Как ты сказал? — оглянулся Сергей. — Подходяще сказал! Наверно, и твоя бабця знахарка.

Вернулся к столику, ткнул Руслана кулаком в плечо:

— Вот кому завидую! Никто никого у них не лечит. Сами у профессоров лечатся, — придвинул стул ближе к Виктору, — ну что ж, будем спокойно допивать свое, потому как ничто уличное нас не касается.

Сергей Сергеев о себе

Спасая меня от смерти и голодухи, мать ходила на менку, таскала на себе как мешок, а то и сам следком топал, спотыкаясь, ковыряя носом землю. Малолетство прошло в злыднях оккупации, и сейчас еще ночами, бывает, тревожит покалеченное детство.

Много ли таких сегодня на факультете, знающих цену хлебной корочке? Сытые, обутые, одетые коллеги мои хорошие, веселые девочки и мальчики в брючках фасонных, наверно, и не подозревают, какой дорожкой пришел я к ним. Можно сказать, наилучшие денечки в колонии промаялся вместе с урками и хулиганьем. Крепко запомнился вечер, когда дружки грохнули о рельсу окантованный ящик — рассыпалось барахлишко, утаили, потянули на толчок. Я в стороне был, да все равно в одной компании. Смолчал, не выказал.

Так всей компании и дали срок.

Однако не колония меня исправила, хоть проводились различные мероприятия, беседы и методы. Братва в колонии подобралась правильная, имелись свои законы и методы. В общем, не знаю, которым чудом, материнскими молитвами или всесильным случаем, а только я оторвался от дружков — взяло верх наше, рабочее. А тут еще повезло, пересмотрели дело и сняли судимость ввиду отсутствия прямого соучастия.

Себя я нисколько не оправдывал — мальчишка, дурак, чистое от нечистого не отличал. Есть счастливые, которым отродясь все дадено, что к чему, ни в чем не промахнутся и другим еще подробно разъяснят, а мне все своим горбом. Не один годок отгрохал на строительстве, в школе вечерней упущенное догонял.

Еще годок поработал, строили вузовский корпус; тягал кирпичи, командовал транспортером, а то и на себе старинным дедовским способом. Так с кирпичами и в аудиторию вошел. Про колонию разговора не было, благо судимость снята, паспорт после отбытия получал, а сам с воспоминаниями не напрашивался. Опасался, как бы в стипендии не отказали, в рубликах. Из-за этих рубликов я и в общежитие не пошел, халтура попадается — угловиком сподручнее, ни перед кем не отчитываешься, когда вышел, когда пришел, кому печь складывал, кому гараж соорудил.

Так и живу, вроде все наладилось, в люди выхожу, но выпадают ночки неспокойные, снятся страшные сны, глупое сомнение берет — все как будто не с плацкартой, а на подножке висишь.

Недавно случай был. Прислали моему соседу по углу, Руслану Любовойту, пухлому мальчику с девичьим румянцем, денежный перевод на крупную сумму; богатый папаша очередной телеграммой поздравил. Шутка ли, две косых, а может, и более, это при нашей-то студенческой жизни! Да еще так пришлось — новенькими бумажками выдали. То больше залапанными выплачивают, считанными-пересчитанными, а тут с хрустом, с шелковым шелестом выдали. Ну, похрустел он, похрустел бумажками, думал, что я сплю и без внимания. Потом сунул всю пачку в новый пиджак. И вдруг что-то его дернуло, то ли услышал, что пиво в киоск привезли, то ли кефиром запахло — вылетел из комнаты. А пиджак, как висел на гвоздике, так и остался. Со всеми денежками.

Вылетел мой сосед и завеялся. Битых два часа ждал его возвращения, уйти боялся — выйду, думал, пиджачишко его на произвол кину, ветром косые снесет, а тогда с кого спрос? Пойдут судить да рядить, спрашивать и допрашивать, гляди, и колонию припомнят.

Так и сторожил пиджак румяного мальчика.

А мальчик прибежал запыхавшийся, с шуточками, прибауточками.

— Извини, — говорит, — в киношке задержался. Новый фильм заграничный крутят. Про мошенников. Я такие фильмы непременно первым экраном смотрю.

Мало ему местных жуликов, еще и заграничных подавай!

Черт его знает, что ему на нашем факультете требуется. Ехал бы к своему папаше косые запросто замолачивать, без диплома и высшего образования. Так нет, ему еще и диплом подавай, с дипломом приятнее.

Вчера приметил дружка своего, Жорку Крейду, который в прошедшие времена с платформы окантованный ящик сбросил. Он меня не видел, но я Жорочку хорошо разглядел — раздобрел, задубел, мужик хоть куда. Вышел из высотного дома с девочкой, неспокойная девчонка, вроде неприметная, а все про нее вспоминаю. Напомнила чем-то годы молодые.

Руслан Любовойт о себе

Я родился после войны, не знал ни руин, ни затемнения. Но она живет во мне — война. Радиоволнами, атомными взрывами. Она всегда со мной: в аудиториях, в театре, в походах, на вечеринках. Когда я пою и когда с любимой, когда я один и когда в толпе. Я сжился с ней, порой не замечаю, верней заставляю себя не замечать. Не хочу думать о ней, но она постоянно врывается в мою жизнь страданиями и смертями, воплями и стонами, и я боюсь только одного: чтобы не привыкнуть к этим воплям. Закатываюсь в киношку, в джаз, на танцульки — лишь бы уйти от всего, от самого себя. Смеюсь, пляшу, пою, учусь на пять. Радую папашу и мамашу. Получаю от них монету, прогуливаю с братвой, трачу на девчонок. Шлю подарки домой. Или отгрохаю костюмчик — последний стиль. Займу ребятам без отдачи — как взбредет в голову. Соберусь с деньгой — куплю «Яву» одноцилиндровую. Загоню одноцилиндровую, подберу двухцилиндровую.

И снова после прогулов за учебу.

Не могу без учебы, как без поводыря.

В одной комнате со мной проживает еще угловик — студент Сергей Сергеев.

У него такой вид, точно прошел всю войну от Сталинграда до Берлина и расписался на стенах рейхстага. Но его при войне на свете не было: или в пеленках пеленали, или за мамкину юбку цеплялся. Сергей этот сосед тяжелый, но я терплю. Не жалуюсь. Не собираюсь менять — никогда не знаешь, на что выменяешь. В трамвае соседа не выбирают. Нас, счастливых, он ненавидит, презирает. Дружит с подобными себе работягами. А может, и не дружит, я в его жизнь не лезу. Пребываем по своим углам.