В поисках солнца

Представлялось смутно — воображение Райтэна пасовало, рисуя какого-то абстрактного мужчину с расплывчатыми семейными чертами.

«И вот будет ему сорок, и как придёт он ко мне… если доживу, конечно, — всё-таки дожить до восьмидесяти ещё нужно суметь! — и как начнёт на меня орать, что я никогда его не любил…»

Несмотря на полную абстрактность нарисованного воображением мужчины, Райтэн содрогнулся и выронил мячик.

«Да глупости! — тут же разозлился он сам на себя. — Я же не буду вести себя как отец!..»

Сын радостно подхватил укатившийся прямо к нему мяч и протянул ему с требовательным вскриком — продолжай!

Райтэн вернулся к своему занятию, сын снова засмеялся.

«Но ведь и отец не думал, что что-то делает не так», — мрачно подумал Райтэн.

Он давно научился отдавать отцу должное, и прекрасно понимал, как много сил тот потратил в своё время на его воспитание и образование. И, конечно же, он понимал, как много за этими заботами было скрыто любви — то, что он этой любви не чувствовал, не означало, что её не было. Просто отец выражал её не так, как хотелось Райтэну.

«Почему я просто не поговорил с ним?» — досадовал Райтэн, снова теряя мячик — тот откатился в другой угол комнаты, и сын вскочил на ножки и деловито последовал за полюбившейся игрушкой.

«Я же мог поговорить!» — продолжал внутри себя негодовать Райтэн.

Он мог. И тогда, когда ему было пятнадцать. И до того, как принял решение сбежать. И даже после побега.

И уж совсем после — когда завёл общие дела с Этрэном.

Он же понимал — просто не хотел об этом думать, но понимал! — что Этрэн за ним приглядывает по просьбе отца. Да, он предпочитал думать, что это его коммерческий талант привёл к тому, что Этрэн его выделил из числа других торговых партнёров. Но внутри себя он всегда догадывался, что его успехи в коммерции не играли тут заглавной роли; что Этрэн в любом случае постарался бы сблизиться с ним.

Что ему мешало, в конце концов, поговорить с Этрэном, если говорить с отцом было так страшно?

Что ему мешало поговорить с Кэном — младшенький несколько раз пытался наладить контакт, и даже лично приезжал в Кармидер и отлавливал Райтэна прямо на улицах, потому что не знал адреса, — а Райтэн даже разговаривать с ним толком не пожелал?

Боялся упрёков, нравоучений и того, что за интонациями любимого братишки отчётливо расслышит слова, надиктованные отцом.

Боялся, боялся, постоянно боялся.

И всё-таки купил ту идиотскую лесопилку в Аньтье — как он теперь несомненно и отчётливо понимал, в основном для того, чтобы иногда сталкиваться случайно с родными.

И — не говорить. Всё равно — не говорить.

Ладно, он был идиотом.

Но потом в его жизни появился Дерек!

Дерек, который так хорошо прочистил ему мозги! И он помирился с ними со всеми!

И всё равно не поговорил.

Просто обрадовался, что они снова у него есть.

И побоялся открывать тему, которая причиняла столько боли.

Боялся потерять их снова.

И молчал ещё десять лет — и продолжил бы молчать всю свою жизнь, если бы не этот срыв!

Налюбовавшись взятым мячом, сын уронил его на пол. Раздался звук удара — это вызвало у ребёнка особый восторг. Он поднял мяч снова — и снова уронил, рассмеявшись, когда тот снова стукнул.

Райтэн смотрел на своего счастливого, любимого ребёнка и пытался сообразить, как это такое возможно, чтобы он — маленький Браэн — когда-нибудь перестал чувствовать, что папа его любит, и сбежал куда подальше, лишь бы не сталкиваться с этой нелюбовью снова.

Райтэну сделалось страшно от понимания, что он совсем, совсем не знает, как воспитывать ребёнка, чтобы он всегда чувствовал себя любимым. Райтэн знал за собой, что он язвительный, жёсткий, зачастую грубый и бесцеремонный, не способный к дипломатии и резко авторитарный, — список можно было продолжать и продолжать.

Он кое-как научился немного сдерживать себя, потому что на лице бестолковщины-Дерека всегда рисовалось беспомощное грустное выражение, когда он заявлял, что у него нет мозгов. Райтэн научился немного следить за своими словами, но получалось у него это скверно — просто Дерек замечал эти его попытки, даже неудачные, и начинал сиять как солнышко. Но ребёнок-то ведь не будет таким понимающим, да?

Он сам-то до сих пор так и не научился видеть за язвительными замечаниями отца сдерживаемую тревогу и заботу. Знал, что они там есть, но сперва обижался, а уж потом вспоминал.

Правда, он немного научился обниматься и улыбаться — благодаря Олив, которая смотрела на него с такой затягивающей нежностью в такие моменты, что ему хотелось улыбаться ей снова и снова, обнимать её снова и снова — лишь бы её глаза сияли этим теплом. И ему потому удавалось улыбаться и сыну, и обнимать его тоже — возможно, этого достаточно?..

Размышления его прервала Олив, которая зашла посмотреть, чем так шумит сын.

— Играем в мячик? — разулыбалась она. — Давай-ка! — и протянула руку.

Сын послушно отдал ей мячик; глаза его горели предвкушением. Олив не разочаровала, затеяв какую-то игру из тех, которые она называла развивающими.

Райтэн ничего толком не понимал в этом, но любовался женой и ребёнком.

Они были его семьёй, его самой большой ценностью; и теперь он с ужасом понимал, что для его отца их семья тоже была такой же ценностью, а он, Райтэн, осознал это только теперь.

Вместо того, чтобы катить мячик так, как показывала Олив, сын снова начал громко ронять его на пол. Олив, поднимая мячик, снова и снова терпеливо объясняла и показывала, как им играть. Чётко выговаривая слова, она тем особым тоном, каким взрослые говорят с маленькими детьми, устало повторяла одно и то же — и эта усталость резанула Райтэна по сердцу.

Им обоим приходилось непросто — он принадлежал к числу отцов, которые принимали самое деятельное участие в воспитании ребёнка, — но Олив всё же уставала сильнее. У маленького часто бывали периоды, когда он и минуты не желал проводить без мамы, и несколько дней он не отпускал её от себя ни днём, ни ночью. Олив немного истерично смеялась, что её самая большая мечта теперь — поспать хоть разок пять часов без перерыва.

Райтэн несколько раз порывался нанять няню — но Олив всё время отнекивалась и отшучивалась, говоря, что у них тут и так четыре няньки на подхвате, а мелкий требует лишь маму, и всё тут. С этим нельзя было не согласиться — даже всей толпой им не всегда удавалось отвлечь закапризничавшего ребёнка от настойчивых поисков мамы и следующих за ними криков, и едва ли какая-то нанятая женщина смогла бы тут помочь.

У Райтэна не было ни одной идеи о том, как решить эту проблему — сама Олив обречённо утверждала, что тут только ждать, пока подрастёт, — и эта неспособность помочь глубоко ранила его.

Не в силах выносить этой беспомощности, он вскочил и попытался хоть что-то сделать прямо сейчас.

— Пойдём играть с Джеем? — предложил он сыну.

Тот сразу разулыбался. Джея он любил необыкновенно — возможно, потому что тот отдавался детским играм с самозабвением и азартом человека, чьё детство закончилось ещё менее десяти лет назад.

Сдав ребёнка с рук на руки, Райтэн вернулся к Олив.

Она так и осталась сидеть на полу, устало привалившись спиной к книжному шкафу и прикрыв глаза.

Райтэн молча устроился рядом, подсовывая руку ей за спину; она, завозившись, устроилась удобнее в его объятиях. Теперь ему удачно открылся ракурс на её расслабленное лицо, и он залюбовался ею.

Густые брови с чётким рисунком, тонкая линия носа, сжатые губы и мягкий подбородок — но особенно ему нравились скулы, с одной стороны испещрённые давно зажившими шрамами. Илмарт поэтично выразился о них, что они лишь подчёркивают трогательную уязвимость её женственности. Райтэн был далёк от столь возвышенных оборотов и попросту полагал, что шрамы эти лучше, чем что бы то ни было, подчёркивают боевой нрав Олив и отображают её решительный смелый характер.

Как это всегда с ним бывало, когда он начинал смотреть на неё, он не сумел устоять и не прикоснуться к ней.