В поисках солнца

Пальцы его нежно и осторожно прошлись по её щеке, той, что со шрамами; хотя глаза её были закрыты, она не вздрогнула от этого неожиданного прикосновения, как бывало с нею раньше, а томно вздохнула и потёрлась о его руку.

В его пальцах запуталось несколько её волосков, заставив его удивлённо сморгнуть: он не видел их, пока не почувствовал кожей, потому что они были совершенно седые.

С глубоким недоумением он отметил, поправляя эти волосы, что одна из передних прядей у неё почти сплошь седая — раньше он никогда в упор не замечал этого.

Олив была младше него всего на три года; теперь ей было тридцать семь, и годы — а заодно и роды — оставили заметный след на её внешности. Складка у губ, морщинки у глаз и на лбу, седина — не только в волосах, но, как Райтэн сейчас с изумлением осознал, и в ресницах.

До этого момента ему как-то и вообще не приходило в голову, что люди седеют и ресницами. Открытие этого его поразило; и ему подумалось, что они идут Олив просто необыкновенно.

Он наклонился и поцеловал её в эти ресницы.

— Эй! — шутливо толкнулась она. — Щекотно же!

Он рассмеялся и поцеловал её в нос.

— Тогнар! — возмутилась она, но в возмущении этом ощутимо дрожал смех.

— Люблю тебя, — вдруг серьёзно сказал Райтэн и сам замер, поскольку эти слова вырвались у него непроизвольно.

Ему почему-то всегда казалось немного стыдным говорить такие вещи прямо, и обычно он избегал конкретно этой фразы — возможно, к тому же, полагая её слишком банальной и не вполне потому подходящей для выражения его безусловно уникальных и небанальных чувств.

Олив широко распахнула глаза; в них плескалось выражение такой беззащитной нежности, что Райтэн беспомощно повторил:

— Люблю! — и поцеловал её в губы.

Она ответила жарко и порывисто; потом отстранилась и тихо рассмеялась. И он по этому тихому счастливому смеху понял, что ей очень нравится слушать именно эти банальные и скучные слова — но она никогда ему об этом не говорила, потому что…

Сердце у него мучительно ёкнуло.

Потому что, видимо, не считала, что её чувства стоят того, чтобы он что-то изменил в своём поведении — а он, и впрямь, не любил всю эту сентиментальщину и полагал, что поступки говорят лучше любых слов, поэтому нечего говорить впустую там, где за тебя должны говорить твои дела.

— Мне следует чаще говорить, что я люблю тебя, да? — спокойно и даже несколько отстранёно проговорил он свой вывод.

Она посмотрела на него удивлённо; потом неловко повела плечом, улыбаясь скорее стеснительно, и, хотя она так ничего и не сказала, он убедился в верности этого вывода.

Он остро, мучительно осознал, что она не сказала бы об этой своей потребности сама — не желая стеснить его. И он мог бы так и не догадаться — потому что он не умел догадываться о таких вещах.

Резко его накрыло осознание схожести и внутреннего родства с собственным отцом. Он был совершенно деморализован пониманием, что уже повторяет его ошибки, и что его самые близкие люди — его родная, обожаемая Олив! — точно так же не решаются поговорить с ним о своих чувствах, как он всю жизнь не решался поговорить о своих с отцом.

Эмоции его вполне отражались на его лице. Олив увидела, что он шокирован пониманием чего-то, совершенно пока непонятного ей; учитывая контекст их разговора, она сделала выводы, весьма близкие к реальности, и постаралась его успокоить.

— Тэн, — она нежно провела пальцами по его лицу, — конечно же, я знаю, что ты любишь меня. Даже если ты этого не говоришь, — уверенно добавила она.

— Но тебе хотелось бы это слышать, — упрямо повторил он; лицо его приобрело решительное выражение, которое было явным предвестником того, что теперь он с присущим ему пылом будет говорить это даже слишком часто.

Олив рассмеялась и не стала отпираться:

— Хотелось бы, — согласилась она, мягко наклоняя голову набок с разглядывая его с нежностью, — очень.

Он в ответ долго смотрел на неё серьёзно и даже чуточку агрессивно, затем предложил:

— Давай ты мне всегда будешь говорить, чего тебе хочется?

Растерянность Олив заметно отразилась на её лице. Она совсем не понимала, почему его так взволновал этот вопрос.

— Я постараюсь, — тем не менее, пообещала она.

Он осторожно взял её руку, поднёс к своим губам и поцеловал.

— Тэн. — Голос её посерьёзнел. — Что-то случилось? — с лёгкой тревогой уточнила она.

Ей было очевидно, что какая-то тяжёлая эмоциональная мысль гнетёт его изнутри; она думала сперва, что он, как и все они, переживает за Дерека, но теперь заподозрила, что дело в чём-то ином.

Райтэн досадливо поморщился. Он не планировал делиться с нею подробностями своей недавней ссоры с отцом.

Он и вообще не делился с нею подробностями своих отношений с ним.

Во-первых, ему это было слишком стыдно, потому что он был весьма недоволен своим собственным поведением. Во-вторых, он полагал, что Олив начнёт переживать за него, и ему хотелось оградить её от этих переживаний.

Заметив его очевидное нежелание говорить, Олив красноречиво возвела глаза к потолку. На её лице было ярко, бескомпромиссно и жёстко написано: «Тогнар, где твои мозги?» — однако она так и не озвучила эту мысль, а только тяжело вздохнула и взглянула на него с мученическим смирением во взгляде.

За этим выражением он увидел её согласие не лезть к нему в душу, раз уж ему этого не хочется; и именно эта её готовность принимать его молчание и не доставать вопросами пробудили в нём потребность раскрыться перед ней.

— Я с отцом поссорился, — тихо признался он.

Мгновение удивления на её лице сменилось пониманием.

— Из-за Дера? — немедленно сообразила она и чуть фыркнула. — Ну, прости, но ты тут полностью прав! Твоему отцу не следовало устраивать такие фокусы у нас за спиной!

Ему сделалось тепло на душе от того, что она сразу поняла, по какой причине вспыхнула ссора, и сразу же, не раздумывая, встала на их сторону; поэтому он поделился и тем, чем делиться не собирался.

— Я на него так о… — запнулся он, обнаружив, что это звучит совершенно кошмарно, но всё же заставил себя тихо договорить: — Так орал.

И по тому, как сдавленно и вымученно он это выговорил, она почувствовала, как ему стыдно, и больно, и тяжело, — и сердце её мгновенно отозвалось на его боль своей.

Она завозилась, выпутываясь из его рук, и он не сразу понял, как так получилось, что теперь это он сидит в её объятьях.

— Ну! — наконец, сказала она. — Твой отец умный человек, Тэн. Он поймёт, что в тебе говорил страх за друга, — уверенно утвердила она.

Райтэн деревянно замер.

Она замерла тоже, ничего не спрашивая.

Наконец, он признался:

— Да дело не только в Дере.

Она помолчала.

— Расскажешь? — тихо предложила она, гладя его по волосам.

…и он, не в силах бороться с неожиданно проснувшейся в нём потребностью открыться перед ней, рассказал — то, что не рассказывал никому.

Он рассказал, как обожал в детстве сидеть на коленях у отца, и как приятно было, когда они с мамой обнимали его с обеих сторон. Как родился Кэн и как он стал ему завидовать — потому что он сам теперь стал старшим, и все нежности со стороны отца доставались теперь младенцу, а не ему. Как с годами эта зависть только окрепла, потому что он, Райтэн, был наследником и старшим братом, и к нему отец предъявлял высокие требования, а вот от младшего никто ничего не ждал. А потом и вообще родилась Тэнь! Отец души не чаял в дочке; а с сыновьям стал строже, особенно с Райтэном, которому уже было целых десять лет — совсем взрослый!

Как он отчаянно пытался соответствовать ожиданиям отца — быть достойным продолжателем славного рода, старательным наследником и заботливым старшим братом. Как у него всегда это не получалось — точнее, теперь-то он понимал, что получалось, но тогда, в детстве, любое замечание со стороны отца казалось ему признанием его полной бездарности и несостоятельности.