Берег тысячи зеркал

Первое, что чувствую — немоту. Не могу произнести ни слова в ответ на отповедь свекрови. Каждое слово, — удар в грудь. Кажется, сердце кто-то рукой схватил и давит, сжимает в кулак, а я уже и не дышу.

— Твой отец такого мне наговорил. Я рада, что, наконец, вас с Лешей ничего не связывает. Детей у вас нет, и, слава богу. Потому я счастлива, что ты поступила именно так, и развязала мне руки. Если помнишь, я с самого начала была против вашей свадьбы. Даже с Ваней скандалила, но он встал на твою сторону. Теперь и он увидел, какую невестку заимел. Не смей приближаться к моему сыну. Поняла? Если ты заявишься к нему, когда приедешь, клянусь, я от тебя живого места не оставлю. Я тебя такой же калекой сделаю. Будь ты проклята. Наконец-то, я могу это сказать. Господи, наконец-то. Я слишком долго ждала этого момента. Ты уничтожила ему жизнь. У него девушка была. Я души в Яне не чаяла, но тут ты появилась, и он слушать меня не стал. Больше не виделся с ней, и на звонки не отвечал. Все ты. Не будет тебе счастья, дрянь. Не будет никогда. За то, что бросила его, тебя не я прокляла, — это кара от Всевышнего. Он тебя еще не так накажет. Ползать будешь, и прощения молить у Господа. Так не поступают. Но иного я от тебя не ждала. Ты полностью оправдала все мои ожидания.

— Погодите… — я пытаюсь ее остановить, но чувствую, как лишаюсь опоры в ногах.

Все плывет, как в тумане, а я едва шепчу. За что такая жестокость? За что? За два года боли? За два года агонии и тоски? За что? Боже, она ненавидит меня так, будто я виной всему.

— За что такая ненависть? Выслушайте меня. Я прошу вас… Что вы такое говорите?

— Можешь оставаться в Париже и дальше. Раздвигать ноги, и спать с кем попало. Мне плевать. Но на глаза моему сыну, больше никогда не попадайся, дрянь. Я ждала вашего развода, чтобы сказать тебе это в лицо по приезду, но скажу сейчас — не будет тебе счастья никогда. Больше и духу твоего видеть не хочу. Стоило тебе убраться, а мне приехать, Алексей хотя бы начал реагировать.

— Как реагировать? Когда? — ко мне возвращаются все чувства разом, разбивают боль, разрушают озноб, хочется кричать от счастья. — Это правда? Он действительно смог узнать вас? — спешно вытираю слезы, а в груди трепещет, но зря. — Ответьте. Вы слышите меня?

— Да, — ее голос звучит с издевкой, и это отрезвляет. — И четко дал понять, что согласен на развод. Он не хочет тебя больше видеть.

— Я вам не верю, — с холодом, со сталью в голосе почти рычу в ответ. — Вы меня ненавидите. Вы. А он мой муж, и он меня любит, так же…

— Как ты? — она хохочет в трубку, холодно смеется, причиняя боль. — Как ты можешь, Вера? Совсем совести нет. Весь стыд потеряла? Если ты его любишь, то, что делаешь во Франции?

— А вы? — зло парирую. — Вы что делали все эти годы в Италии?

— Тебя это не касается. Своего сына, я теперь сама подниму на ноги. Хватит того, как вы его калечили. Потому не смей и на глаза мне попадаться. Увижу в больнице, вышвырну из палаты и с лестницы спущу. Все отделение будет знать, что ты грязная потаскуха.

Услышав настолько резкие слова, натягиваюсь струной. Взгляд полный слез застывает так сильно, что даже лицо дрожит.

— Я тебе все сказала. Более вас не связывает ничего. Ты свободна, и можешь жить, как хочешь. Но жить ты хорошо не будешь. Слышишь? Не будет тебе жизни. Это я тебе обещаю. Не я прокляну, так небо накажет еще не так.

Оно уже наказало…

Наказало так, что выхожу из уборной, а мысли застывают. Пусто внутри, пусто в голове, пусто в сердце.

Абсолютный вакуум.

Вяло улыбаюсь, а поднимая руки, вижу на них только холодные капли. Вода стекает с ладоней, а я не ощущаю ничего. Как пришла сюда? Зачем? Не знаю. Все равно, что будет дальше. Его больше нет, этого дальше. Нет его, когда ты проклят, тебя оболгали, бросили, а сердце растоптано. Оно валяется у ног, как кусок грязи. Кому нужно то, что уже убито и растерзано? Кому нужна такая, как я? Права мать Алексея во всем. Права, а я просто обманщица. Хуже всего, предавая, я обманула не просто его, или всех вокруг, — я обманула себя, когда решила, что уехав, не бросаю его, а просто даю нам шанс отдохнуть от боли. Но Алексей — сама боль. В его глазах, еще год назад жила не просто ненависть, а отвращение. Теперь и мне отвратительно смотреть на себя.

Кто-то говорит, что боль заставляет задыхаться. Использует красочные эпитеты для описания того, как агония уничтожает. Показывает разрушения личности, изобличает пороки, вытаскивает наружу грязь, обеляя ее. Убивает здравомыслие словами. Так писала книги моя мать. Она манипулировала эмоциями, как кукловод. Я помню каждое слово из них. Мама описывала боль так искусно, будто ювелир, создающий новый шедевр из прочного минерала. Она играла словами, оборотами, вершила судьбы на бумаге. Что же она написала бы сейчас? Как бы она описала боль собственной дочери? Опять, как атрофированный суррогат? Не хочу, и думать об этом. Никто не в состоянии описать боль, если никогда не чувствовал сам настоящего всепоглощающего ощущения пустоты.

Боль не давит. Боль не лишает дыхания. Боль не вызывает живые реакции человека. Боль превращает живое в мертвое. Когда болит, ты не видишь ничего, ты не слышишь никого, ты не чувствуешь пространства вокруг. Ты в вакууме, где все — пустота. Вот, что такое настоящая агония.

Меня прокляли, мама… Как тебе такой сюжет?

Промокшая до нитки, поднимаю взгляд, а дождь смывает все. Он снимает с меня слой за слоем, как с картины. И если в прошлый раз, я ощущала, как рвусь будто бумага, то сейчас чувствую, как расползаюсь подобно краскам на холсте. Каждая капля, пройдясь по телу, упав у ног, уносит былые убеждения, уносит маски, и все попытки делать вид, что живу.

Ливень разрушает, возрождает обратно. Я остаюсь под ним голая и беззащитная. Теперь вижу, кем стала. Сейчас понимаю и принимаю, наконец, все, как есть. Я пыталась спасти любимого человека, но взамен получила оскорбления от его матери, а от него тихое согласие уйти. Алексей согласился на развод. Значит, все это время он действительно узнавал меня, видел, кто перед ним, и понимал, что это я. Выходит, он не хотел меня видеть, а ненависть в его прощальном взгляде должна была еще тогда натолкнуть на мысль, что конец это, нет больше нас, мы погибли, когда он разбился.

Мы разбились… Не его небо наказало, а нас. Не он стал калекой, а мы. Не он перестал бороться — это нас не стало. Больше нас нет…

А было ли это "мы" уже тогда, еще год назад? Боюсь нет, если, не успев повернуться, чтобы уйти, чтобы сбежать от боли, я вижу другого мужчину? Замечаю его сразу, даже в почти полной темноте. Лицо Сана исказил страх, в невозможно черных глазах блестит ужас и немой вопрос. Он срывается едва не на бег, а преодолев ничтожных несколько шагов, хватает за плечи и сильно сжимает. Молча. смотрит в глаза. Дрожит, будто ищет причины, почему я здесь.

Как же он дрожит, и как смотрит. На меня никто так не смотрел никогда. Так цепко, словно готов растерзать за что-то. Странность в том, что мне не страшно. Я не боюсь его гнева, не боюсь того, как он остро осматривает хмурым взглядом, а руками сдавливает плечи до боли. Его губы сжаты в тонкую линию, лицо бледное, покрылось дождевыми каплями, сосредоточенное и хмурое. Оно выглядит, как точеный лик. Сан дышит слишком глубоко. Его грудь резко вздымается и опускается, а дыхание бьет холодным потоком.

Нужно остановиться прямо сейчас. Нужно уйти, не подтверждать слова свекрови. Но так болит… Боль не позволяет сдвинуться с места. Она толкает менять все, заполнить пустоту смыслом, уничтожить вакуум воздухом. Возможно, я поступаю так назло всем. Возможно, совершив это, нагло использую Сана, но не могу остановиться. Обида давит, я чувствую себя ничтожной, растоптанной и никому не нужной.

Вот так, банально и просто, я осознаю страшную истину — нас с Алексеем больше нет. Смотрю на Сана, а в груди щемит от предвкушения. Сердце сладко ноет, во рту играет вкус этого мужчины, меняя все. Я помню его ярче, чем поцелуи Леши. Тогда, что же это за любовь такая, если смотрю на одного, и с ума схожу от желания, но про другого и не вспоминаю? Права мать Леши… Я передала его. Был ли у меня другой выбор? Боюсь, нет. Я всего лишь женщина, в конце концов, — всего лишь человек. Я хочу жить. Имею ли я право на счастье теперь, когда у меня отобрали даже его тень?