Ведьмина деревня

— Так матушка моя тебя не гонит, — отвечал я жене, — наоборот, привечает. К себе в гости каждый раз зовёт, с внучкой нянчиться готова, гостинцы для вас собирает, а ты не едешь и нос от её пирогов воротишь. А они с душой сделаны, всё лучшее в них положено.

Но Маша ещё больше обижалась и замыкалась в себе. Она хотела в большой город, хотела интересной жизни, свою квартиру, по выходным ходить куда-то, а всё было не так. Мы сводили концы с концами, но о переезде в большой город речи уже не шло. Мы видели, что не потянем.

Однажды бабке, у которой мы снимали угол, надоели наши скандалы, и она нас выгнала. А на улице зима, снег, с ребёнком в мороз не заночуешь нигде. Мне на смену с утра. Поменяться никак не мог, строго всё. Дал я Маше денег, сказал домой ехать, что приеду завтра, отведу её к своей матери. А потом вернусь в город, другое жильё найду и вновь заберу вас.

А Машка с тобой уехала и больше меня на порог не пустила. На следующий день я после работы в деревню приехал, а она ко мне не выходит. И тебя не даёт увидеть. Её родные говорят, чтоб больше не приходил, что не хочет Маша меня видеть.

Понять я не мог, что с ней случилось. Ходил вокруг забора, кричал, звал, просил выйти поговорить. Но тогда так и не увидел. Пошёл к своей матери, всё ей рассказал.

Поохала она, ответила, что чуяла, что так будет, не сберегли мы чувства, и теперь маяться будем. Так и вышло. Маша потом разрешила мне тебя видеть и брать к себе. Но на примирение не шла, хотя видел я, что худо ей дома. Но гордая была она, не хотела своей слабости показывать, думала, что справится, да не справилась.

Не могла она смириться, что все мечты наши прахом пошли. Ничего не получилось, а может, времени не хватило. Я ей говорил, что надо подождать, ты подрастёшь, легче станет, она на работу хорошую выйдет, вдвоём сдюжим. Но она была так вымотана и разочарована, что не стала слушать.

Приду порой за тобой, посмотрю в её глаза и вижу, что молят они: забери! Подхожу, руку протягиваю, говорю:

— Давай уедем! Бери Алёнку и пошли, я всё для тебя сделаю.

А она губы поджимает.

— А ты опять к матери ездить будешь? — спрашивает.

— А как же я её брошу? — отвечаю я. — Старенькая она, меня одна вырастила, помогать ей надо. Давай вместе ездить.

— Не хочу я в лесу сидеть, — говорит.

— Так зачем за меня шла? Ты ведь знала, кто я.

— Ты обещал меня в город увезти, от жизни деревенской избавить, — отвечает Маша.

— Так мы и уехали, я работаю, смены дополнительные беру, но жизнь-то не сразу складывается, мне вот только комнату в общежитие дали, — отвечаю я. — Приезжай, Алёну в сад отдадим, для тебя работа на заводе найдётся.

А Маша отвернётся и уйдёт. Так и не примирились мы. А потом она вообще еду выбрасывать стала, одежду, что моя мама для тебя шила, рвать. Понял я, что голова у неё помутилась, а сделать ничего не мог.

А после ночи с факелами я совсем перестал показываться в деревне, опасно стало. Жил полностью в городе, а матушку навещать по другой дороге ездил. Лес-то большой, тропинок много.

Может, и неправ я был, что не подошёл к тебе, когда ты подросла. Но пугать тебя не хотел. Ждал, пока постарше станешь, сама решать сможешь. А ты выросла, и вон как всё закрутилось».

Степан закончил свой рассказ и посмотрел на Алёну.

Она слушала и не шевелилась. Мать на самом деле была со странностями, но девочка списывала это на её характер, а теперь поняла, что и спилась мама из-за невозможности видеть реальную жизнь. Сначала она в свои фантазии сбегала, а потом стала к бутылке прикладываться.

Алёна положила свою ладонь поверх руки отца, и он взглянул на неё.

— Мне жаль, что так вышло, папа, — сказала она, впервые в жизни произнеся это слово, и почувствовала, как по всему телу побежали мурашки: таким теплом повеяло вокруг.

Глаза отца увлажнились.

В этот момент в дом вошла Евдокия. В руках она несла красиво сплетённое лукошко. Подойдя к столу, убрала с него кухонную утварь, крошки и расстелила на столе самотканый ажурный белый плат. Алёна залюбовалась тонкой работой и узорами: они показались ей чем-то знакомыми.

«Плетение браслета было похоже на эти узоры», — подумала она.

Евдокия разместила по сторонам плата четыре предмета: чашу с водой, свечу, камень и перо птицы. Алёна с удивлением смотрела на всё это и на то, каким ровным квадратом они обрамляли плетение плата.

Девушка ждала, что в руках у женщины появится колода карт, подобная той, в которую они играли в детстве в дурака, но ошиблась.

Пробормотав что-то себе под нос, Евдокия достала из лукошка мешочек. Потрясла его в руках и начала поочерёдно доставать из него маленькие деревянные кругляшки с начертанными непонятными знаками. Таких Алёна точно никогда не видела.

Каждая деревяшка была размером с небольшую монетку; они уже потемнели от старости, но изображения на них были хорошо видны.

Ведунья разложила их на плате в определённом порядке и стала внимательно изучать, иногда поглядывая в пухлую тетрадочку, исписанную мелким почерком.

Иногда качала головой, поглядывала на Алёну, будто хотела что-то спросить, но молчала.

— Нехорошо выходит, — сказала она наконец, — жизнь только жизнью оплатить можно, вот ты за Тимура своей и платишь.

Девушка кивнула, она давно поняла, что не надо было прибегать к ритуалам и возвращать Тимура таким способом. Лучше было смириться. Но в то же время скажи ей кто, что она упустила шанс вернуть мужа живым, она бы не простила себе этого.

— А моя дочь, как она? — спросила Алёна. — Молчит Танюшка в последнее время, совсем замкнулась, дичится людей, как бы говорить не разучилась.

— На дочь отдельный расклад надо делать, — ответила Евдокия, — но нет в этом надобности, дети за родителей крест несут, особенно таким ма́лёньким достаётся. Если мы тебя поправим, то и дочери лучше станет.

— А поправить как? — спросил Степан.

— Здесь одного средства нет, — ответила ведунья, — многое надо сделать, тогда и на результат надеяться. Во-первых, тебе уехать от Тимура необходимо, выпивает он из тебя последние силы. А пока мы подключку тёмную не снимем, сил у тебя не прибавится. Но это только на убывающей Луне возможно, да и не за один месяц. Во-вторых, с работы уволиться, иначе всю себя там положишь. В-третьих, буду я приходить лечить тебя. Мне моя бабка некоторые умения передала, говорят люди, что руки у меня целебные. Но ты не думай, что они чудодейственные. Пока тебя тот мир тянет, толка мало будет, но хоть хуже не станет. Вытяну тебя, только если сил хватит твою кабалу сбросить. А в этом я не уверена. Свою жизнь за тебя отдавать не буду, — качая головой, добавила она и вдруг улыбнулась: — Переезжай с Танюшей, девочке здесь понравится, она ведь у тебя не простая, да?

— Да, — подтвердила Алёна, — она бабку Тимура у печи видит. Говорит, что она сидит там, а сейчас беспокоиться начала.

Девушке было непривычно говорить о таких вещах и не бояться, что её посчитают ненормальной.

— А вот это плохо, — вздохнула Евдокия, — бабка с девочкой контакт пытается ладить. Чует, что скоро тебя не станет, а силу-то передать надо, да только Танюшка слишком мала для этого. Вот и беспокоится.

От таких слов Алёне подурнело.

— Ты мне дочь раньше времени не хорони, — строго сказал Степан, — она ещё жить будет и внуков мне дарить.

— А вот это вряд ли, — ответила Евдокия.

— Что вы имеете в виду? — спросила девушка.

— Потом об этом поговорим, — сказала женщина, — сейчас о новой жизни нет смысла думать, коли своя на волоске висит.

— А как же учёба? Тимур? — проговорила Алёна, не представляя, как бросит всё то, из чего состоит её жизнь.

— В училище договориться попробуй, отпуск академический взять по состоянию здоровья, — предложила Евдокия. — А Тимур… тебе себя спасать надо и дочку беречь. Он мужчина: ты его достаточно тянула, свободу для него, можно сказать, выторговала, теперь пора ему и самому за себя отвечать.