Соседи

Она, как и обычно, поверила ему. Надежда сама хотела верить, оттого и гнала от себя недостойные мысли. Не желала унизиться до подозрений, до мелкой ловли, и, хотя женский голос продолжал настойчиво допекать ее звонками, она не говорила ему об этих звонках.

Но сейчас, когда сидела совсем одна, Надежда вдруг вспомнила, как он излишне подробно, пожалуй, даже с ненужными деталями, рассказывал о заседаниях, о «рафике», о том, что нигде ни одного такси, о пустынных ночных улицах, по которым он метался в поисках какой-либо машины...

Вроде бы все похоже на правду, по совести говоря, чересчур похоже. Или это ей только кажется?

В дверь постучала Эрна Генриховна:

— Надя, к телефону...

Надежда с опаской взяла трубку. Неужели снова та женщина, снова скажет: «Оставьте Артема, он вас не любит, вы не нужны ему, освободите его, ведь он вас жалеет, а вовсе не любит...»

Звонил Артем.

— Надюша, прости, дорогая, но сегодня опять приду поздно, придется задержаться, у нас отчетное выборное собрание...

— Хорошо, — ответила Надежда.

— Ты что, сердишься на меня? — спросил он.

— За что мне на тебя сердиться?

В голосе его звучало плохо прикрытое недовольство:

— То обижаешься, что я не звоню, когда задерживаюсь, теперь вот звоню, ты опять чего-то не очень довольна...

— Нет, почему же, — холодно возразила Надежда. Он шумно вздохнул:

— Скорей бы кончилась эта дурацкая командировка, поеду на Север, уйду с головой в работу...

Она коротко сказала:

— Привет, — и положила трубку. Ей казалось, каждое его слово, сам его голос — все пронизано фальшью.

Не хотелось идти к себе в комнату, она прошла на кухню, поставила чайник на плиту. На кухне была одна только Леля, стояла возле своего столика, напевая, раскручивала бигуди. Темно-русые блестящие ее волосы торчали тугими колбасками. Глаза чуть припухшие со сна.

Леля улыбнулась Надежде:

— Приятная погода, правда?

Надежда глянула в окно. Тающий туман, крыши сизые, в инее, тяжелые облака...

— Вот уж не сказала бы...

— А я люблю такую погоду!

Надежда с невольной завистью смотрела на Лелю, на ее кругленькое, в нежном румянце лицо, на маленькое ухо, алевшее, словно вишенка, на молодую длинную шею с коричневой родинкой возле ключицы, отчего шея казалась особенно белой.

Молодость... Какое это счастье — быть вот такой вот юной, когда все дозволено, когда в любом обличье все равно останешься прекрасной, даже если и не очень красива от природы. «Впрочем, — подумала Надежда, — тридцать шесть лет — тоже еще не старость». Мысленно сравнила себя с Лелей. Да нет, куда там... И кожа уже не та, и волосы не те, и выражение глаз совсем иное, нет в них этой бездумной щенячьей радости, которая так и светится в Лелиных глазах, нет беззаботности, может быть, чуть бессмысленной и все-таки такой привлекательной.

Чтобы ни о чем не думать, Надежда решила сесть за стол готовиться к завтрашней лекции в институте.

Обхватила обеими руками голову, склонилась над книгой. Вот так, читать и осмысливать, и ни одной посторонней мысли.

Так она просидела до сумерек, забыла обо всем и опомнилась лишь тогда, когда Эрна Генриховна чуть приоткрыла дверь:

— Надя...

— Что? — спросила Надежда. — Опять к телефону? Поймала себя на том, что не на шутку боится телефонных звонков. Вдруг опять все тот же голос...

— Какой телефон? Просто хочу пригласить вас к нам пообедать.

— Спасибо. — Надежда улыбнулась. Эрна Генриховна верна себе, всегда обо всех беспокоится. — У меня есть обед на два дня...

— Меня не касается, что у вас есть обед, я приглашаю вас на свой обед...

— Большое спасибо, что-то нет аппетита, неохота...

— Потому и нет аппетита, что вы одна за столом, — наставительно произнесла Эрна Генриховна. — Когда за столом семья, много людей и все едят, даже у самого испытанного меланхолика разыграется волчий аппетит...

Надежда, все еще улыбаясь, покачала головой, но Эрна Генриховна не отставала:

— Пойдемте, слышите? У меня сегодня немецкий суп с клецками и тушеное мясо. И сегодня ко мне на обед пришел в гости племянник, сын двоюродного брата, вы ему очень нужны...

— Зачем я нужна вашему племяннику? — удивилась Надежда.

— Он хочет поступить в политехнический институт, я ему сказала, что у меня есть соседка, которая преподает политическую экономию в строительном институте, и он желает поговорить с вами...

— Может быть, в другой раз? Право же, я нынче как-то не в настроении...

— Ну, как знаете...

Эрна Генриховна никогда не жила в Германии, отец ее был немец из Поволжья, мать — русская. Но Эрна Генриховна почему-то произносила слова чересчур четко и правильно — так, как это делают иностранцы, большей частью немцы, долго жившие в России; иные считали, что она немного рисуется, вполне могла бы говорить точно так же, как и все остальные, но не хочет, кокетничает своим произношением.

— Как знаете, — повторила Эрна Генриховна. Сдвинула белесые брови.

— Право же, Эрна Генриховна, не обижайтесь, у меня не то настроение.

— Что значит «не то»? — спросила педантичная Эрна Генриховна. — Как так «не то»?

— То и значит, — невесело усмехнулась Надежда.

Эрна Генриховна закрыла за собой дверь. Должно быть, обиделась. Пускай! В конце концов, надо же и ее, Надежду, понять.

К чему идти на чужой обед, улыбаться, беседовать с неведомым племянником, как-то не до того...

Она вышла в коридор, сняла телефонную трубку. Что, если позвонить? Прямо сейчас? Рабочий день окончен, но всегда кто-нибудь дежурит у телефона...

Она набрала номер. Мужской голос ответил:

— Слушаю.

— Скажите, собрание уже началось? — спросила Надежда.

— Какое собрание?

— Отчетно-выборное, — сказала Надежда, — профсоюзное...

Поднесла руку к горлу. Так сильно и часто билось сердце, что, казалось, горло ее что-то сдавило, трудно, почти невыносимо дышать.

— Профсоюзное собрание, — повторила Надежда. — Вы меня слышите?

— Слышу, конечно, только вы ошибаетесь, отчетно-перевыборного собрания нет и будет еще, вероятно, не скоро.

Надежда повесила трубку. Значит, так. Все так, как ей думалось.

Выходит, права та женщина, которая звонит ей. Он любит другую, может быть, именно ту самую женщину и тяготится ею, Надеждой, но жалеет ее и не хочет высказать слова, которые, он знает, могут убить ее, да, вот так вот, убить и все...

Он пришел в половине первого. Открыл дверь, сказал, зевая:

— До чего я устал...

Может быть, нарочно произнес эти слова, чтобы она не лезла, не расспрашивала, не упрекала. Впрочем, разве она когда-нибудь расспрашивала или упрекала?

Она молча глядела на него, было боязно, что он начнет лгать, наворачивать ненужные подробности...

— Очень хочется чаю, — сказал он и снова зевнул. — Все во рту пересохло от этой бесконечной говорильни.

— Какой говорильни? — спросила Надежда.

— От этого собрания, — сказал он. — Знаешь, как бывает: говорят, говорят и, в общем-то, все без толку, так надоели все эти нескончаемые заседания, собрания, совещания...

Надежда подошла к шкафу, подставила стул, встала на него, сняла со шкафа чемодан. Раскрыла чемодан, потом вынула из шкафа стопку выглаженных рубашек.

— Это еще что? — удивился Артем. — Вроде мои рубашки?

— Твои, — сказала Надежда. Сняла с вешалки два его костюма, замшевую куртку, коричневый клетчатый пиджак.

— Тут еще не все, — сказала, — твое белье в прачечной. Как принесут, я пошлю тебе. Или сам придешь. Да, еще твоя дубленка в чистке, на днях, наверно, получу.

Он ошеломленно смотрел на нее, не говоря ни слова. Наконец промолвил:

— Ты что? Да что с тобой в самом деле?

— Только не надо ничего говорить, — сказала Надежда. — Не надо лгать, выяснять отношения, слышишь, очень тебя прошу, не делай этого!

— Я не понимаю тебя, — возразил он.

— Думаю, что ты понимаешь меня, — сказала она.