Соседи

«Ужасно жаль! — призналась Надежда. Подбросила на ладони уцелевшую клипсу, решительно заявила:— Буду носить одну в правом ухе, где-то, кажется в Уганде или в Сомали, очень модно носить в ухе одну сережку...»

Надежда принялась уговаривать его:

— Дался тебе твой нефтепровод! Смотри, ты у себя дома, комфорт, горячая вода, телевизор, можно взять билеты в любой театр...

Артем отвечал рассеянно:

— Да, конечно, об чем речь...

Однажды ночью он, думая, что она спит, оделся, вышел из комнаты. Она вышла вслед за ним, увидела: он сидит на кухне, за кухонным столом, жадно курит, морщась и хмуря брови.

Он не сразу заметил ее, потом увидел, вздрогнул, попытался улыбнуться:

— Садись, Надюша...

Она села рядом. Он обнял ее за плечи одной рукой, потом закурил сигарету, красиво стряхивая пепел в сковородку, стоявшую на столе. В другое время она бы немедленно убрала сковородку, а сейчас и внимания не обратила. Хочется ему приспособить эту самую сковородку под пепельницу — на здоровье!

Он погасил окурок, провел ладонью по своей щеке, ладонь его блеснула в свете лампы, низко опустил голову. Наверно, стеснялся своих слез, было совестно перед ней, перед самим собой, но не мог удержаться, и, чем больше сердился на себя, тем, должно быть, неудержимей катились слезы из глаз...

Она хотела было прижать его к себе, баюкать, как маленького, говорить слова, понятные только им обоим, лишь бы успокоить, утешить его, но где-то, шестым чувством, поняла: этого делать не надо, он не простит своих слез ни себе, ни ей...

Сказала просто, как будто ничего не видя:

— Идем-ка спать, слышишь?

Он покорно встал, пошел за нею в комнату. Покорно лег в постель, закрыл глаза. Ладонь под щекой, губы чуть приоткрыты. Вдруг показался ей маленьким, беззащитным. Она натянула на него одеяло:

— Спи, малыш.

Он кивнул:

— Уже сплю.

И в самом деле уснул. А она лежала рядом, сна ни в одном глазу, и все думала, думала...

Спустя несколько дней решилась, написала подробное письмо в «Правду». Дала свой служебный адрес и стала ждать телефонного звонка, письма, вызова.

Но все произошло совсем не так, как она ожидала. Никто не звонил, не приезжал. Прошел месяц или чуть больше. Артема вызвали в партконтроль, и еще раз вызвали, и еще.

Однажды он прибежал вечером домой, она только вернулась из института, кинулся к ней, закружил по комнате.

— Победа! — кричал. — Победа, почти полная и окончательная!

Не уставая, повторял рассказ о том, как его встретили, как расспрашивали, как он волновался и поначалу далее слов не находил, а после вдруг начал говорить и сам себя остановить не мог...

Ему не довелось узнать, с чего все началось, кто написал в «Правду».

«К чему? — думала Надежда. — Ведь главное сделано, он оправдан, все хорошо окончилось, вместо суда и следствия — внушение. И все. Чего же еще можно желать? Впрочем, может быть, это письмо вовсе и не сыграло никакой роли? Просто в партконтроле сидят умные люди, и они сумели во всем разобраться...» Но все-таки она считала: начало всех начал — это самое ее письмо...

Артем снова улетел к себе в Салехард. Она провожала его: на аэродроме они поцеловались, словно влюбленные, не имеющие жилплощади.

Он так и сказал:

— Можно подумать, что нам негде больше целоваться, как на аэродроме или на вокзале.

Она предложила:

— Давай представим себе, что так оно и есть на самом деле.

Он мгновенно отозвался:

— Давай! Это здорово!

Он всегда умел подхватить любую мысль, расцветить ее. Она восхищалась этой его особенностью, а он говорил:

— Что в том хорошего? Выходит, живу отраженным светом, ничего своего, незаемного не могу придумать...

Он взял ее руку, поднес к губам, стал медленно целовать один палец за другим. Спросил вкрадчиво:

— Вы будете вспоминать обо мне?

— Буду. А вы?

Вместо ответа он прижал ее пальцы к своим глазам.

— Я буду вам писать каждый день.

— И я тоже.

— Пожалуйста, ни с кем не ходите ни в кино, ни на танцы...

— Вы тоже ни с кем не ходите...

— Я буду смотреть на вашу карточку, — начал он. Внезапно спохватился: — А у меня же нет ни одной.

— Я не очень фотогенична, — сказала она, хотела было сказать еще что-то, но по радио объявили:

— Начинается посадка на самолет...

И он обнял ее, стал целовать ее лицо, руки, волосы.

— Наденька, я уже начал по тебе скучать, вот прямо сейчас, с этой секунды.

Она держалась стойко, что-то говорила, улыбалась, махала рукой, но, когда самолет скрылся в облаках, заплакала, не стыдясь никого...

Весной он приехал в Москву, его откомандировали в столицу в министерство почти на полгода. На этот раз им не пришлось подолгу бывать вместе: он приходил домой поздно вечером, а по воскресеньям каждый раз случалось так, что он вынужден был идти в библиотеку или встречать своих, приехавших из Салехарда.

Как-то Надежда сказала:

— Что это твои товарищи сговорились, что ли, прилетать в Москву только по воскресеньям?

И он не засмеялся, не отшутился, а вдруг покраснел, нахмурился, отвернулся от нее.

Впрочем, Надежда ни на что не обращала внимания; она привыкла верить Артему, с первого же дня их совместной жизни никогда ни о чем не расспрашивала, не донимала ревностью, подозрениями, когда он уезжал в экспедиции, в командировки.

Она не стала допытываться, почему он так поздно является домой. Правда, каждый раз он приводил какие-то вполне уважительные доводы: сверхурочная работа, или отмечался чей-то уход на пенсию, или всем отделом отправились на новоселье.

Иногда она спрашивала:

— Было весело?

— Очень, — отвечал он.

— Вот и хорошо, — говорила она и продолжала верить. И он был доволен, что она верит, потому что не хотел ничего менять в своей жизни.

Пусть все идет, как идет.

Да не тут-то было! Надежде начали звонить в часы, когда она бывала дома одна. Незнакомый женский голос участливо советовал ей отпустить Артема, ибо он любит другую женщину, он тяготится ею, Надеждой, мечтает освободиться от нее.

Вначале Надежда бросала трубку, едва лишь услышит голос, ставший в конце концов знакомым.

Но все не решалась рассказать о звонках Артему. Может быть, не осознанный ею самой, жил в сердце страх: так оно и есть на самом деле, и она боялась услышать самое страшное — правду. Боялась, но в то же время не признавала лжи, притворства, просто умолчания.

И однажды, когда Артем явился чуть ли не под утро, а она не спала всю ночь, ожидая его, спросила напрямик:

— Ты был у той женщины?

— У какой женщины? — переспросил Артем.

— У той, кого ты любишь.

— Кто? Я? — удивился Артем, очень звонко засмеялся, однако щеки его вдруг вспыхнули темным румянцем. — Да ты что? Какая женщина? Я был у Чердынцева, на новоселье, засиделись за полночь, новый район, метро далеко, да и поздно на метро, машины не достать, так и остались до рассвета...

Она поверила, заставила себя поверить ему. Ни о чем больше не стала расспрашивать. И все шло своим чередом. Но как-то ей возле подъезда повстречалась соседка, жившая этажом ниже, спросила:

— Вам тоже понравился фильм?

— Какой фильм? — удивилась Надежда.

— Ну, этот, в «России», мой муж видел Артема, он стоял за билетами в кассе, и мой муж тоже стоял, только потом в зале я его не видела, ни его, ни вас: наверно, в разных концах сидели...

Говорливая дама еще что-то щебетала о чудесной игре актеров, о режиссерских находках и о музыкальном сопровождении (потрясающая музыка, что-то необыкновенное). Надежда машинально отвечала:

— Да, конечно. Разумеется. Само собой. Безусловно...

Потом не выдержала, почти невежливо оборвала словоохотливую соседку:

— Простите, спешу...

Дома села на диван, возле стола, закурила, оперлась щекой о ладонь. Как это все странно... Странно, непонятно...

Вчера он поздно пришел, в начале второго, сказал, что был на коллегии министерства. Стал жаловаться: эти начальники до того любят засиживаться, только лишь о себе думают, никто из них не предложил довезти его до дома, пришлось добираться своими средствами, метро уже было закрыто, такси, как на зло, ни одного-единого, хорошо, что сжалился над ним какой-то «рафик», подвез до Пушкинской, оттуда уже пешком к себе, в Скатертный.