Страница 52 из 58
Помимо спорта, было еще несколько атрибутов и ключевых понятий дачной жизни. Вот этот минисловарь, который выстраивается не по алфавиту, а по законам памяти: магазин; телевизионная; клуб; парикмахер; мотороллер; комендант; автобус; прощальный костер.
В магазин к определенному часу выстраивалась очередь. Он менее всего был похож на закрытый распределитель, скорее – на сельпо, но, разумеется, ассортимент оказывался приспособленным к нормальной жизни. Чем здесь интересовались лица детской национальности? Напитки «Байкал» и «Саяны», пришедшие в дополнение или на смену лимонаду «Лимонный»; только-только появившаяся «Пепси-кола» новороссийского розлива – символ буржуазной цивилизации, по непроверенным слухам, ее гнали из нефти; спички и сигареты. Особо ценилось «Золотое руно» – это был ароматизированный табак. Сигареты «Новость» – зеленая пачка и пижонский белый фильтр, их любил лично дорогой Леонид Ильич – стоили дешево. Папиросная бумага импортного кубинского «Партагаса» делалась из сахарного тростника и на вкус оказывалась сладкой.
Специфическим образом доставлялось молоко. Оно предварительно заказывалось, и его привозили к магазину в утренние часы. Молоко разливалось в бидоны. По утреннему холодку меня отправляли за молоком к магазину – минут семь рысцой. Мой друг, тоже родом из цековского детства, как-то с энтузиазмом спросил: «А у тебя бидон был эмалированный или алюминиевый?» И такой, и такой. Эмалированный стоял выше в иерархии.
Телевизионная – объект коммунального сосуществования. В телевизионной, расположенной рядом с магазином (здесь же – другие объекты инфраструктуры: бильярдная и парикмахерская), стоял единственный на весь поселок черно-белый телевизор. Вечером туда набивался народ. За стеной цокали бильярдные шары.
Клуб располагался здесь же, на «центральной площади». В клубе концентрировался главный запах дачного поселка: кровосмесительный аромат дерева и краски, давно застывшие потеки которой я имел обыкновение нервически счищать ногтем с поверхности досок.
Комитет дачного самоуправления (в реальности он, наверное, назывался как-то иначе) назначал специального человека, который определял репертуарную политику – заказывал кинофильмы для клуба: два-три художественных и один документальный в неделю. Папа слыл культурным человеком – его регулярно определяли на эту должность. Я злоупотреблял папиным служебным положением: трижды за одно лето, к неудовольствию окружающих и моему перехватывающему горло счастью, в клубе показали фильм «Остров сокровищ». Меня распирало от гордости – никто и не подозревал, что это я, только я, был тайным виновником того, что на доске объявлений дачного поселка снова и снова появлялась исполненная плакатными перьями афиша с названием заветного кино. Море плескалось на уровне восторженных детских глаз, скрипели ванты, мачты и деревянная нога Джона Сильвера. Все, сколько помнится, крупным планом.
Фильм был почти совсем новый, 1971 года выпуска, и – абсолютно «звездный». Снят на киностудии имени Горького, в Ялте, режиссер Евгений Фридман, музыка Алексея Рыбникова, текст песен – Юлия Кима. Главное, в роли капитана Сильвера – потрясающе убедительный, чем-то похожий на Кутузова Борис Андреев, на костылях и с попугаем на синем плече. Детское восприятие не обманешь – скорее всего, это была лучшая экранизация романа Стивенсона… (Интересно, что лет пятнадцать спустя, работая в команде спичрайтеров Горбачева, мой брат тоже отвечал на казенной госдаче, где в заточении томились «царские писари», за заказ фильмов, и возможности в определении репертуарной политики, надо понимать, были еще шире.)
Перед сеансом в клубе покупались однотипные бледно-зеленого цвета билеты, предназначенные для пригородных кинотеатров. На каждом из них был напечатан номер. В борьбе за лучшие места дети занимали первые ряды. Начиналась игра в щелбаны: разница в сумме цифр, обозначенных на билетах, соответствовала числу щелчков по лбу, которые могли отвесить друг другу конкурирующие стороны. Занятия арифметикой сопровождались умеренным насилием. Воля победителя диктовала ему силу удара, с которой выполнялись щелбаны. Соперник, отчаянно жмурившийся, но покорно подставлявший лоб, не имел права роптать.
Сцену клуба украшало раздолбанное пианино, на котором время от времени кто-нибудь «играл». Дети забирались на сцену и эффектно кривлялись. Самые шустрые проскальзывали за экран. Особым запретным шиком было остаться там до начала фильма и продемонстрировать публике свой декадентский детский силуэт.
Древняя киноаппаратура регулярно ломалась. «Сапожник! Сапожник!» – охотно отзывался зал. В клубе зажигался приглушенный свет. Потом он снова гас. И тут начинался топот нескольких десятков ног, требовавших законного зрелища. Киномеханик, этот жонглер серебряными круглыми коробками, в которых хранились пленки, извлекавшиеся перед сеансом из багажника черной «Волги», переживал не лучшие в своей жизни минуты.
Публика выходила из клуба. Огоньки сигарет зеркально отражали звездное небо. В воздухе маячили светлячки, соревновавшиеся своим числом со зрителями. Моя первая, точнее, вторая любовь, на четыре года старше, чьи трусы я внимательно разглядел, когда она, забыв ключи, полезла в окно нашей коммунальной кухни, чтобы попасть домой, пела звонким голосом жалостливую песню «Поговори со мною, мама, о чем-нибудь поговори, до звездной полночи до самой мне снова детство подари…». Падали звезды, топорщился черный лес – чернее неба. Волшебный фонарь – окно нашей дачи – раскачивался в такт невесомым порывам ветра, приносившего запах августовского сена…
Парикмахер. Мне казалось, что он – грузин или армянин. Толстые волосатые лапы, грудь, клубящаяся черным волосом из-под рубашки, выдающийся во всех отношениях нос, аккуратно подстриженные «гитлеровские» усы, лоснящаяся, как мелованная бумага, лысина. Он был совсем невысокого роста, добродушен, толст, не ходил, а семенил на толстых ножках в коротковатых штанах. На голове – летняя фетровая шляпа кремовых тонов. Чем-то он напоминал Бубу Касторского… Как я теперь понимаю, парикмахер был еврей, что, вообще говоря, было кадровым недосмотром администрации поселка. Но, в конце концов, он же не был инструктором ЦК или там сестрой-хозяйкой. Своей говорливостью, живостью, шутливостью он заполнял собой предельно допустимую норму еврейства в дачном гетто. Если, конечно, не считать моей мамы, о национальности которой вряд ли кто догадывался, и половинки меня.
Он всех неизменно бурно приветствовал, болтал без умолку, задавал тысячу вопросов в секунду, смешил, мешая самому себе в работе. И уже напоминал не Бубу Касторского, а Карлсона. И этот человек был еще и парикмахером в аутентичном смысле слова – он изготовлял парики, а на головах партработников и их детей просто разминался в летний период.
«Уши стричь будем?» – свое священнодействие он начинал с этой шутки, которая не казалась мне смешной. Выразительно торчащие уши были предметом насмешек окружающих и причиной жуткого комплекса. Парикмахер же, человек военного поколения, остригал меня так, как будто прямо из дачного поселка меня должны были бросить на передовую. Уши победно топорщились и просвечивали сквозь солнце 70-х, как нежно-розовое мартини.
Мотороллер. Таких теперь уже нет в природе. Это был весьма демократичный вид транспорта, едва ли помнящий о своих итальянских прототипах. В кузове перевозились вонючие обшарпанные газовые баллоны. Мотороллер использовался и для иных хозяйственных нужд. В отсутствие хозяина можно было полминуты посидеть на черном кожаном сиденье, с ужасом и почтением вглядываясь в еще недавно клокотавшее горячее нутро, и символически рулить. Он был выкрашен зеленой краской и ужасно трещал. Запах выхлопных газов был каким-то особым.
Комендант – он ездил на мотороллере. Этот темноволосый, похожий на Твардовского человек был одновременно завхозом и охранником вверенной ему территории. Работа серьезная – вероятно, номенклатура хозяйственного управления ЦК. Комендант был почему-то неизменно одет в темно-фиолетовый халат. Нередко он выходил из будки около ворот дачного поселка. Ворота служили окном в большой мир, а маленький, домашний, покидать который без разрешения взрослых не рекомендовалось, находился внутри поселка. Выйдя за ворота, я всегда боялся, что меня не впустят обратно – не узнают, не признают за своего: так и останусь в большом неуютном мире. Из большого мира по вечерам приезжал служебный автобус.