Хозяйка над бесами

— Казаки? — это было убедительно, но Аглая не подала виду. Напротив, она придала голосу суровость, — Да где это видано? А если это нечисть, и она будет пужать всех, пока из города не приедет инспекция, — последнее слово Аглая долго тянула. Оно было редким в ее обиходе, но звучало внушительно.

Староста еще раз взглянул на Аглаю. Он был неплохим человеком. Усатым и носатым. При нем в селе меньше пили и больше работали. Бабушка даже думала одно время переехать сюда. Но что-то ее остановило тогда.

Дом старосты был не более зажиточным, чем крестьянские дома. Крепкие стены, светлые комнаты и дощатый пол, убранный домотканым ковром. В печи что-то варилось, вокруг хлопотала старостина жена. Она кочергой то поворачивала горшок, то снова выправляла. Запах стоял вкусный, как у мясной каши.

— Петя, да разве это по-людски, — сказала вдруг старостина жена, — девочку одну гонять? Нечего выдумывать тут, запроси в город у губернатора подмоги. А из денег, что собрал, оплати господскую работу. Если это казаки, пущай едут себе, девкам все лучше замужем. Так-то их никто не возьмет потом. А если что-то другое, не бабьего ума это дело.

Аглае стало обидно.

— Моя бабушка многому меня научила. Это дело не для всех, много ли проку от господ, если они главного не знают?

Старостина жена обернулась.

— Если ты так много ведаешь, то почему босой сюда пришла?

Аглая почувствовала, как краснеет. Ни слова не сказав, она выскочила из избы.

Перед тем, как с позором покинуть деревню, Аглая решила сходить до маринкиного дома. Та жила при швейной мастерской. На входе висел огромный платок с большой картинкой. На ней была изображена девушка в короне и с крыльями. Эта вышивка отличалась от той, что украшала платки. Словно ее делал кто-то другой. Из-под иглы безымянной мастерицы (ну не мужик же вышивал, в самом деле) девушка вышла живой. Она улыбалась, но не проходившим, а словно бы самой себе. Перья на крыльях будто бы топорщились от ветра. Аглая полюбовалась картиной да двинулась во двор. Ей указали, где найти старицу.

Старица сидела на ступенях. Она не выглядела такой уж старой. Наверное, старицами здесь звали тех, кто достиг вершин мастерства. У старицы на носу сидели круглые очки. От них глаза выглядели огромными.

— Ты на работу хочешь? — спросила старица, взглянув на Аглаю, — Чья будешь?

Аглая закусила губу. Озерск был почти городом, народ здесь жил богаче. Аглая в обносках казалась им совсем уж нищенкой.

— Я про Маринку хочу узнать. Пропала она, не находили?

— Надо же, у нее были друзья, — старица сложила руки на коленях. Руки у нее с тонкой кожей, словно со следами от игл. — Она всегда одна сидела и вышивала. Талант у ней был. Могли через пару лет старицей сделать, если б замуж не вышла или в подоле не принесла.

Старицы все хранили обет безбрачия. И никто никогда не видел их ночью на сеновале. Бабушка рассказывала, что это бы нанесло обиду их ремеслу. Мол, ремесло очень ревниво, и хочет над женским сердцем нераздельно властвовать.

— И что, она ни с кем никуда не выходила. Не разговаривала?

Старица покачала головой.

— День-деньской в комнате вышивала. Видела же полотно наше? — старица дождалась кивка. — Марина крылья дошивала. Только самые наши искусницы допускаются к Птице-Сирин. Я и сама когда-то делала ей узор на короне.

— А почему у вас сплошь женщины-птицы на платках? Озерск же к Черниговке относится, а там петух на гербе.

Старица рассмеялась.

— Больше так не говори в Озерске. Птица Сирин однажды научила вдову вышивать, причем талант такой подарила, что женщина эта смогла детей на ноги поставить. А взамен Сирин потребовала, чтобы женщина вышила ее портрет. Та вышила, но не понравился он Птице. Она взяла и улетела отсюда. А всем известно, что Сирин лучше не злить. Она и наказать может. У той женщины, например, она забрала детей. Потому и считается, что старицей может быть только бездетная женщина. С той поры в Озерске ремесленная палата и стоит. Верят, что как только вышьют портрет, который Птице-Сирин угодит, к той женщине вернутся дети. И старицы все женами станут.

— И за два века ни один портрет ей не угодил? — спросила Аглая, пораженная противностью этой Птицы-Сирин.

— Да причем тут полотно, — ответила старица, — Сюда сирот да уродин гонят. Им и так либо приживалками коротать век, либо сразу топиться. Ремесло же прокормит.

— А в Ольменовке про это не знают, — сказала Аглая. — Просто бабы на базар ходют сюда и мужьям плешь проедают, красивый платок клянчут.

— Погоди, Ольменовка, говоришь? — старица поднялась, — Ваш пастух у нас платок заказывал, его Маринка шила как раз. Он оплатил, а никак не заберет.

Спустя лучину старица вернулась на крыльцо.

— Вот, видишь? Давно лежит уж. Отнеси вашему пастуху. Маринка сокрушалась, что не идет он.

Очень уж красивым оказался платок— синий, с красными маками по краю. Каждый мак, если приглядеться, превращался в женщину с двумя крыльями за спиной. Такого узора Аглая не видела ни у кого. Маринка постаралась на славу. Любая купчиха бы с радостью носила. Да что там, бери выше — даже знатная дама не опозорилась бы, выйдя в таком платке на улицу.

Аглая, кстати, всегда хотела озерский платок.

***

Ужин сегодня предполагался. Аглая стукнула яйцами друг о друга так сильно, что скорлупа упала на сковороду. А пусть так будет! Яйца зашкворчали, запузырились. Аглая постукивала пальцами по печи. Затем Аглая схватилась за веник. Давно пора навести здесь порядок! Она с силой провела по полу, подняв пыль. Когда здесь убирались по-настоящему? Ох, давно. А бабушка говорила, что домовик любит чистоту. Наверняка он обиделся и ушел, поэтому дома творится разруха. От печи пошел запах горелого. Выставив сковородку наружу, Аглая вернулась к уборке. Старый заплесневелый ковер Аглая скатала и уложила у порога. Тулуп, на котором Аглая провела зиму, пришлось вытряхивать и сушить. Нательное белье тоже затухло от долгой печальной зимы. Оно пахло не травами, а сыростью и болезнью. Такое только сжечь. Не жалко, — решила Аглая. Темнело, и было плохо видно пыль.

— Все они вечером появляются, — пожаловалась Аглая Пеструшке, когда принесла той вечернее сено, — только полуденницы по свету колобродят.

К сожалению, в этой истории из нечистого была только Аглаина изба. Как со старицей поговорила, сразу поняла все. Им же, озерским рабыням, нельзя с мужиком жить. Наверняка хочется, тем более, Маринка-то не из уродин. Поди с Олегом заженихалась и понесла. Вот прячется, чтоб дите родить и вернуться, как ни в чем не бывало. Анька же еще верней, что загуляла.

Аглая решила так: она придет к Олегу, там найдет Маринку и потребует платок за молчание. Маринка таких еще кучу вышьет.

Олег жил в доме семьи Ховросиных. Все они позапрошлый год полегли от пьянства кроме бабки Евросиньи. Та выискала себе жильца без страсти к зеленому змию. Олег жил в пристрое, там же стояли его инструменты. Олег мог починить что угодно, — так говорили.

В пристрое горел свет.

Из окна доносились звуки. Аглая навострила уши. Всхлипывания, как будто кто-то плакал. Да так горько. Таня тоже скулила в своем овраге, и ее никто не услышал. Аглая заглянула в окно.

На полу, под горящими свечами, сидела бабка Евросинья. Она стала старше, чем Аглае помнилось. Бабка утирала лицо. Ее запястья были обмотаны веревкой. Бабка подняла голову. Она что-то сказала, глядя прямо на Аглаю. Та не расслышала. У бабки вытянулось лицо, а рот широко и странно раскрылся. Перед тем, как Аглая провалилась в темноту, она поняла — у бабки Евросиньи вырезаны губы.

Пахло мышами и требухой. Аглая замотала головой, пытаясь вытряхнуть его из ноздрей. Она утыкалась носом в сарафан — бесполезно. Здесь пахло смертью — не красивой и благостной, а кровавой и отвратительной. Точно рана на лице бабки Евросиньи. Та сидела около стены, не глядя на Аглаю. Даже не шевелилась. Аглая боялась, что она уже умерла.

— Любопытная ты девка, Аглая, — сказал Олег. Голос у него был приятным и низким. Сколько раз Аглая слышала, как он этим голосом понукает коровье стадо. — И вот что мне делать с тобой?