Партизаны в Бихаче

— Ага, значит, опять орехам туго придется.

Лиян вдруг подскочил, будто его оса укусила, и подлетел к длинному дяде Джураицы.

— Давай, дядя, угощай как положено. Племянник-то у тебя совершеннолетним стал! Его теперь даже женить можно, правда, он заправским гранатометчиком сделался, и ему теперь небось милее во вражеские доты гранаты швырять, чем с молодой женой обниматься-миловаться.

— А что ж ты думаешь, и угощу! — весело закричал дядюшка, доставая свою зеленую бутыль. — Тут еще найдется по глоточку для вас с тобой, а молодежь пускай лучше орехи щелкает.

— Это верно, молодым пить не следует, — согласился повар, осторожно обеими руками принимая бутылку, словно противотанковую гранату с выдернутой чекой.

Когда наши старики осушили бутылку с ракией, долговязый дядя тряхнул пустой сумкой, поболтал пустой бутылкой и, убедившись, что в сумке не гремят орехи, а в бутылке не булькает ракия, обвел всех партизан взглядом и сказал:

— Ну так что же, я наших товарищей и героев угостил как полагается. Вон и сумка и бутылка пусты.

— Спасибо тебе, отец, от имени всех моих пулеметчиков и гранатометчиков, — поблагодарил его Николетина.

Старый крестьянин снова заглянул к себе в сумку и, лукаво прищурившись, продолжил:

— Эхе-хе, теперь, как вернусь в деревню, все на меня насядут: «А ну-ка покажи, чем тебя одарила наша геройская армия?» — «Да с чего это она должна меня одаривать, люди добрые?» «Как это с чего! — закричат они. — Если ты им при своей бедности мог собрать полную сумку и наполнить бутыль, могут и они тебя чем-нибудь да наградить, раз такой большой город взяли!»

— Нет, вы только поглядите на этого старого лиса! — закричал Черный Гаврило.

— Да, да, ребятушки мои, — продолжал дядя, — на носу и седьмое ноября, годовщина Великой Октябрьской революции, и если уж вы в честь нее такой город освободите, наверное, и старого крестьянина чем-нибудь да порадуете.

Второй номер Бурсача Йовица Еж, с раскосыми глазами, тощий, всегда чем-то озабоченный крестьянский парень, молча сидел в углу. Он был до того неприметен, что надо было по меньшей мере раза три внимательно оглядеть всех присутствовавших, чтобы заметить его среди остальных. Он слушал долговязого дядю Джураицы и озабоченно моргал глазами. Но когда тот упомянул про Великую Октябрьскую революцию, Йовица от изумления проглотил один орех вместе со скорлупой и спросил, выпучив глаза:

— Да ты, старик, откуда про Октябрьскую революцию то знаешь?

— Да уж знаю, приходили и в нашу деревню товарищи, рассказывали, — хитро подмигнув, ответил тот. — Все слыхали, и я тоже. Если уж у меня племянник гранатометчик, надо и самому разными знаниями вооружаться.

— Вот как! Ну и хитер же ты, старик! — снова подал голос Черный Гаврило, словно загудел боевой барабан.

Николетина махнул рукой и обратился к Лияну:

— Давай, товарищ паникер, найди ему что-нибудь. Поглядите вон в том доме, из которого мы вчера выбили усташей, там, наверное, остались какие-нибудь башмаки или еще какая сносная обувка.

— Пошли, товарищ начальник, — стал торопить Лияна крестьянин.

А тот и доволен, что его при всех называют начальником, строго нахмурился и скомандовал:

— За мной бегом, марш!

17

Сопровождаемые связным Второй краинской, мы со Скендером спускались к Бихачу, то и дело опасливо поглядывая на небо: не летят ли вражеские самолеты — наши главные недруги. Нам, собственно, не позволили идти на передний край, сказав, что мы нужны для других целей в ближнем тылу, а мы как-то и не особенно настаивали. Однако самолет противника, если уж он прилетит, везде тебя достанет. Поливает, подлец, огнем и тылы, как будто там лучшие бойцы собрались.

— Когда я товарищу Косте сказал, что вы со мной пойдете, он приказал не водить вас туда, где опасно. «Лучше всего отвести их в штаб бригады», — трещал впереди нас связной, паренек с Козары с угловатой фамилией Злоеутро. — Мы должны беречь вас, народных поэтов, потому что вы будете писать нашу историю, когда мы освободим всю страну.

— Точно, так оно и будет, — отвечаю я. — Смотри только, чтобы нам на усташеский пулемет не напороться, а то — пиши пропало — некому тогда будет писать историю.

— Вот было бы здорово, если бы вы в ваших книгах написали и про моего товарища. Зверац его зовут. — Злоеутро повернулся к нам со Скендером: — У нас у обоих все родные погибли, куда деваться, что делать — пришли в бригаду, теперь оба связные.

Я попробовал пошутить:

— Ну, братец, что же это у вас за имена такие жуткие: Зверац, Злоеутро! Чтоб мне провалиться, если я когда-нибудь слышал или читал что-нибудь подобное!

— Ага, вот то-то и оно! Не было таких, а теперь будут. Настал и наш черед. Вон Скендер хорошо знает, какие мы, которые с Козары. Он про нас и «Стоянку» написал.

— Как винтовку в руки взял, так «Стоянку» написал! — пошутил Скендер, хмуря брови и принимая нарочито воинственный вид.

А наш Злоеутро так всю дорогу и трещал и тараторил как заведенный.

В прежние времена на войне обозники, возившие за армией провиант и боеприпасы, любили хвастаться своей осведомленностью в военных делах. Там, где они проезжали, рождались разные фантастические слухи, к которым буйная фантазия и страх добавляли все новые и новые подробности. Эти непомерно раздутые слухи, полные самых невероятных сведений о количестве убитых и раненых, бойцы насмешливо называли «обозными известиями».

На смену прежним всезнающим обозникам пришли связные наших народных почтовых станций в партизанском тылу. Это были главным образом мальчишки, которые еще не доросли до того, чтобы носить винтовку, огольцы, как их называли в деревнях.

Трясясь на тощих, мосластых клячах, они возили почту от штаба до своей станции, от одного населенного пункта до другого, в сельский комитет, в партизанскую оружейную мастерскую, в школу или в госпиталь, находившийся в горах.

По пути юные связные-почтальоны, само собой разумеется, слышали и собирали разные новости, им давали всевозможные поручения, они видели массу интересного, и в деревню они приезжали, как живая газета.

— Вон приехал оголец с почтовой станции. Нужно пойти узнать, что нового, — говорили обычно крестьяне в таких случаях.

А оголец, безалаберный шалопай, словно играет и в войну, и в почту, и в лошадиные скачки. Радуется, что вырвался из-под надоедливой материнской опеки, убежал от скучных домашних дел и отцовского ремня и вот теперь, наслаждаясь обретенной свободой, скачет «по горам и долам земли нашей гордой», как поется в одной песне, что звенит в мальчишеском сердце, когда он вскакивает в седло.

Скачет старая клячонка на разъезжающихся в разные стороны ногах, того и гляди, плюхнется на брюхо, а связной-почтальон, если у него нет никакой доброй новости, чтобы приободрить народ в тылу, выдумает по дороге какую-нибудь подходящую небылицу. Возле каждой почтовой станции, известное дело, всегда крутится какая-нибудь досужая и любопытная бабка, которую не грех и разыграть, пользуясь ее неосведомленностью и неграмотностью.

— Ну что нового, Мичо, яблочко мое? — выходит на дорогу одна такая бабка, явно чокнутая, раз называет партизанского связного в фуражке и с ремнем «яблочком». У него звезда на фуражке, а она ему «яблочко мое»!

«Бабка тебе твоя покойная яблочко, а не я», — сердито думает про себя связной, а потом, выпучив глаза, сообщает вслух с важным видом:

— Слышь, тетка Микача, вчера на рассвете Гитлер немцу с тыла зашел!

— Да ну! — таращит бабка глаза. — А для нас-то это хорошо или плохо, чего говорят?

— Там видно будет, — неопределенно отвечает связной и трогается дальше, придумывая на ходу новую небылицу, а бабка спешит разнести по деревне новость, которую пересказывает до тех пор, пока ее какой-нибудь партизан не обругает и не объяснит, что Гитлер ни «вчера на рассвете», ни когда бы то ни было еще не мог зайти сам себе в тыл.

Однако связной, который сопровождал нас со Скендером, был не из тех, что распространяют вздорные слухи и дурачат неграмотных баб по деревням. Это был настоящий боевой связной, прошедший сквозь огонь и воду, быстрый, ловкий и отважный, и любая весть, которую он приносил, была так же надежна, как стальной клинок, побывавший в воде, огне и под тяжелым молотом.